Андрей шенье

Меж тем, как изумленный мир
На урну Байрона взирает,
И хору европейских лир
Близ Данте тень его внимает,

Зовет меня другая тень,
Давно без песен, без рыданий
С кровавой плахи в дни страданий
Сошедшая в могильну сень.

Певцу любви, дубрав и мира
Несу надгробные цветы.
Звучит незнаемая лира.
Пою. Мне внемлет он и ты.

Подъялась вновь усталая секира
И жертву новую зовет.
Певец готов; задумчивая лира
В последний раз ему поет.

Заутра казнь, привычный пир народу;
Но лира юного певца
О чем поет? Поет она свободу:
Не изменилась до конца!

"Приветствую тебя, мое светило!
Я славил твой небесный лик,
Когда он искрою возник,
Когда ты в буре восходило.
Я славил твой священный гром,
Когда он разметал позорную твердыню
И власти древнюю гордыню
Развеял пеплом и стыдом;
Я зрел твоих сынов гражданскую отвагу,
Я слышал братский их обет,
Великодушную присягу
И самовластию бестрепетный ответ.
Я зрел, как их могущи волны
Все ниспровергли, увлекли,
И пламенный трибун предрек, восторга полный,
Перерождение земли.
Уже сиял твой мудрый гений,
Уже в бессмертный Пантеон
Святых изгнанников входили славны тени,
От пелены предрассуждений
Разоблачался ветхий трон;
Оковы падали. Закон,
На вольность опершись, провозгласил равенство,
И мы воскликнули: Блаженство!
О горе! о безумный сон!
Где вольность и закон? Над нами
Единый властвует топор.
Мы свергнули царей. Убийцу с палачами
Избрали мы в цари. О ужас! о позор!
Но ты, священная свобода,
Богиня чистая, нет, - не виновна ты,
В порывах буйной слепоты,
В презренном бешенстве народа,
Сокрылась ты от нас; целебный твой сосуд
Завешен пеленой кровавой:
Но ты придешь опять со мщением и славой, -
И вновь твои враги падут;
Народ, вкусивший раз твой нектар освященный,
Все ищет вновь упиться им;
Как будто Вакхом разъяренный,
Он бродит, жаждою томим;
Так - он найдет тебя. Под сению равенства
В объятиях твоих он сладко отдохнет;
Так буря мрачная минет!
Но я не узрю вас, дни славы, дни блаженства:
Я плахе обречен. Последние часы
Влачу. Заутра казнь. Торжественной рукою
Палач мою главу подымет за власы
Над равнодушною толпою.
Простите, о друзья! Мой бесприютный прах
Не будет почивать в саду, где провождали
Мы дни беспечные в науках и в пирах
И место наших урн заране назначали.
Но, други, если обо мне
Священно вам воспоминанье,
Исполните мое последнее желанье:
Оплачьте, милые, мой жребий в тишине;
Страшитесь возбудить слезами подозренье;
В наш век, вы знаете, и слезы преступленье:
О брате сожалеть не смеет ныне брат.
Еще ж одна мольба: вы слушали стократ
Стихи, летучих дум небрежные созданья,
Разнообразные, заветные преданья
Всей младости моей. Надежды, и мечты,
И слезы, и любовь, друзья, сии листы
Всю жизнь мою хранят. У Авеля, у Фанни,
Молю, найдите их; невинной музы дани
Сберите. Строгий свет, надменная молва
Не будут ведать их. Увы, моя глава
Безвременно падет: мой недозрелый гений
Для славы не свершил возвышенных творений;
Я скоро весь умру. Но, тень мою любя,
Храните рукопись, о други, для себя!
Когда гроза пройдет, толпою суеверной
Сбирайтесь иногда читать мой свиток верный,
И, долго слушая, скажите: это он;
Вот речь его. А я, забыв могильный сон,
Взойду невидимо и сяду между вами,
И сам заслушаюсь, и вашими слезами
Упьюсь... и, может быть, утешен буду я
Любовью; может быть, и Узница моя,
Уныла и бледна, стихам любви внимая..."

Но, песни нежные мгновенно прерывая,
Младой певец поник задумчивой главой.
Пора весны его с любовию, тоской
Промчалась перед ним. Красавиц томны очи,
И песни, и пиры, и пламенные ночи,
Все вместе ожило; и сердце понеслось
Далече... и стихов журчанье излилось:

"Куда, куда завлек меня враждебный гений?
Рожденный для любви, для мирных искушений,
Зачем я покидал безвестной жизни тень,
Свободу, и друзей, и сладостную лень?
Судьба лелеяла мою златую младость;
Беспечною рукой меня венчала радость,
И муза чистая делила мой досуг.
На шумных вечерах друзей любимый друг,
Я сладко оглашал и смехом и стихами
Сень, охраненную домашними богами.
Когда ж, вакхической тревогой утомясь
И новым пламенем незапно воспалясь,
Я утром наконец являлся к милой деве
И находил ее в смятении и гневе;
Когда, с угрозами, и слезы на глазах,
Мой проклиная век, утраченный в пирах,
Она меня гнала, бранила и прощала:
Как сладко жизнь моя лилась и утекала!
Зачем от жизни сей, ленивой и простой,
Я кинулся туда, где ужас роковой,
Где страсти дикие, где буйные невежды,
И злоба, и корысть! Куда, мои надежды,
Вы завлекли меня! Что делать было мне,
Мне, верному любви, стихам и тишине,
На низком поприще с презренными бойцами!
Мне ль было управлять строптивыми конями
И круто напрягать бессильные бразды?
И что ж оставлю я? Забытые следы
Безумной ревности и дерзости ничтожной.
Погибни, голос мой, и ты, о призрак ложный,
Ты, слово, звук пустой...
О, нет!
Умолкни, ропот малодушный!
Гордись и радуйся, поэт:
Ты не поник главой послушной
Перед позором наших лет;
Ты презрел мощного злодея;
Твой светоч, грозно пламенея,
Жестоким блеском озарил
Совет правителей бесславных;
Твой бич настигнул их, казнил
Сих палачей самодержавных;
Твой стих свистал по их главам;
Ты звал на них, ты славил Немезиду;
Ты пел Маратовым жрецам
Кинжал и деву-эвмениду!
Когда святой старик от плахи отрывал
Венчанную главу рукой оцепенелой,
Ты смело им обоим руку дал,
И перед вами трепетал
Ареопаг остервенелый.
Гордись, гордись, певец; а ты, свирепый зверь,
Моей главой играй теперь:
Она в твоих когтях. Но слушай, знай, безбожный:
Мой крик, мой ярый смех преследует тебя!
Пей нашу кровь, живи, губя:
Ты все пигмей, пигмей ничтожный.
И час придет... и он уж недалек:
Падешь, тиран! Негодованье
Воспрянет наконец. Отечества рыданье
Разбудит утомленный рок.
Теперь иду... пора... но ты ступай за мною;
Я жду тебя".
Так пел восторженный поэт.
И все покоилось. Лампады тихий свет
Бледнел пред утренней зарею,
И утро веяло в темницу. И поэт
К решетке поднял важны взоры...
Вдруг шум. Пришли, зовут. Они! Надежды нет!
Звучат ключи, замки, запоры.
Зовут... Постой, постой; день только, день один:
И казней нет, и всем свобода,
И жив великий гражданин
Среди великого народа.
Не слышат. Шествие безмолвно. Ждет палач.
Но дружба смертный путь поэта очарует.
Вот плаха. Он взошел. Он славу именует...
Плачь, муза, плачь!..

Ainsi, triste et captif, ma lyre, toutefois S’eveillait…

Меж тем как изумленный мир
На урну Байрона взирает,
И хору европейских лир
Близ Данте тень его внимает,

Зовет меня другая тень,
Давно без песен, без рыданий
С кровавой плахи в дни страданий
Сошедшая в могильну сень.

Певцу любви, дубрав и мира
Несу надгробные цветы.
Звучит незнаемая лира.
Пою. Мне внемлет он и ты.
——
Подъялась вновь усталая секира
И жертву новую зовет.
Певец готов; задумчивая лира
В последний раз ему поет 1).

Заутра казнь, привычный пир народу:
Но лира юного певца
О чем поет? Поет она свободу:
Не изменилась до конца!
«Приветствую тебя, мое светило!
Я славил твой небесный лик,
Когда он искрою возник,
Когда ты в буре восходило.
Я славил твой священный гром,
Когда он разметал позорную твердыню
И власти древнюю гордыню
Развеял пеплом и стыдом;
Я зрел твоих сынов гражданскую отвагу,
Я слышал братский их обет,
Великодушную присягу
И самовластию бестрепетный ответ.
Я зрел, как их могущи волны
Всё ниспровергли, увлекли,
И пламенный трибун предрек, восторга полный,
Перерождение земли.
Уже сиял твой мудрый гений,
Уже в бессмертный Пантеон
Святых изгнанников входили славны тени ,
От пелены предрассуждений
Разоблачался ветхий трон;
Оковы падали. Закон,
На вольность опершись, провозгласил равенство,
И мы воскликнули: БлаженствоI
О горе! о безумный сон!
Где вольность и закон? Над нами
Единый властвует топор.
Мы свергнули царей. Убийцу с палачами
Избрали мы в цари. О ужас! о позор!
Но ты, священная свобода,
Богиня чистая, нет,- не виновна ты,
В порывах буйной слепоты,
В презренном бешенстве народа,
Сокрылась ты от нас; целебный твой сосуд
Завешен пеленой кровавой;
Но ты придешь опять со мщением и славой,-
И вновь твои враги падут;
Народ, вкусивший раз твой нектар освященный,
Всё ищет вновь упиться им;
Как будто Вакхом разъяренный,
Он бродит, жаждою томим;
Так - он найдет тебя. Под сению равенства
В объятиях твоих он сладко отдохнет;
Так буря мрачная минет!
Но я не узрю вас, дни славы, дни блаженства:
Я плахе обречен. Последние часы
Влачу. Заутра казнь. Торжественной рукою
Палач мою главу подымет за власы
Над равнодушною толпою.
Простите, о друзья! Мой бесприютный прах
Не будет почивать в саду, где провождали
Мы дни беспечные в науках и в пирах
И место наших урн заране назначали.
Но, други, если обо мне
Священно вам воспоминанье,
Исполните мое последнее желанье:
Оплачьте, милые, мой жребий в тишине;
Страшитесь возбудить слезами подозрепье;
В наш век, вы знаете, и слезы преступленье:
О брате сожалеть не смеет ныне брат.
Еще ж одна мольба; вы слушали стократ
Стихи, летучих дум небрежные созданья,
Разнообразные, заветные преданья
Всей младости моей. Надежды, и мечты,
И слезы, и любовь, друзья, сии листы
Всю жизнь мою хранят. У Авеля, у Фаппи 2)
Молю, найдите их; певппнои музы дани
Сберите. Строгий свет, надменная молва
Не будут ведать их. Увы, моя глава
Безвременно падет: мой недозрелый гений
Для славы не свершил возвышенных творений;
Я скоро весь умру. Но, тень мою любя,
Храните рукопись, о други, для себя!
Когда гроза пройдет, толпою суеверной
Сбирайтесь иногда читать мой свиток верный,
И, долго слушая, скажите: это он;
Вот речь его. А я, забыв могильный сон,
Взойду невидимо и сяду между вамп,
И сам заслушаюсь, и вашими слезами
Упьюсь… и, может быть, утешен буду я
Любовью; может быть, и Узница моя 3)
Уныла и бледна, стихам любви внимая…»

Но, песни нежные мгновенно прерывая,
Младой певец поник задумчивой главой.
Пора весны его с любовию, тоской
Промчалась перед ним. Красавиц томны очи,
И песни, и пиры, и пламенные ночи,
Всё вместе ожило; и сердце понеслось
Далече… и стихов журчанье излилось:

«Куда, куда завлек меня враждебный гений?
Рожденный для любви, для мирных искушений,
Зачем я покидал безвестной жизни тень,
Свободу, и друзей, п сладостную лень?
Судьба лелеяла мою златую младость;
Беспечною рукой меня венчала радость,
И муза чистая делила мой досуг.
На шумных вечерах друзей любимый друг,
Я сладко оглашал и смехом и стихами
Сень, охраненную домашними богами.
Когда ж, вакхической тревогой утомясь
И новым пламенем незапно воспалясь,
Я утром наконец являлся к милой деве
И находил ее в смятении и гневе;
Когда, с угрозами, и слезы па глазах,
Мой проклиная век, утраченный в пирах,
Она меня гнала, бранила и прощала,-
Как сладко жизнь моя лилась и утекала!
Зачем от жизни сей, ленивой и простой,
Я кинулся туда, где ужас роковой,
Где страсти дикие, где буйные невежды.
И злоба, и корысть! Куда, мои надежды,
Вы завлекли меня! Что делать было мне,
Мне, верному любви, стихам и тишине,
На низком поприще с презренными бойцами!
Мне ль было управлять строптивыми конями
И круто напрягать бессильные бразды?
И что ж оставлю я? Забытые следы
Безумной ревности и дерзости ничтожной.
Погибни, голос мой, и ты, о призрак ложный.
Ты, слово, звук пустой…
О нет!
Умолкни, ропот малодушный!
Гордись и радуйся, поэт:
Ты не поник главой послушной
Перед позором наших лет;
Ты презрел мощного злодея;
Твой светоч, грозно пламенея,
Жестоким блеском озарил
Совет правителей бесславных; 4)
Твой бич настигиул их, казнил
Сих палачей самодержавных;
Твой стих свистал по их главам;
Ты звал па них, ты славил Немезиду;
Ты пел Маратовым жрецам
Кинжал и деву-эвмениду!
Когда святой старик от плахи отрывал
Венчанную главу рукой оцепенелой,
Ты смело им обоим руку дал,
И перед вами трепетал
Ареопаг остервенелый.
Гордись, гордись, певец; а ты, свирепый зверь,
Моей главой играй теперь:
Она в твоих когтях. Но слушай, знай, безбожный:
Мой крик, мой ярый смех преследует тебя!
Пей нашу кровь, живи, губя:
Ты всё пигмей, пигмей ничтожный.
И час придет… и он уж недалек:
Падешь, тиран! Негодованье
Воспрянет наконец. Отечества рыданье
Разбудит утомленный рок.
Теперь иду… пора… но ты ступай за мною;
Я жду тебя».
Так пел восторженный поэт,
И всё покоилось. Лампады тихий свет
Бледнел пред утренней зарею,
И утро веяло в темницу. И поэт
К решетке поднял важны взоры…
Вдруг шум. Пришли, зовут. Они! Надежды нет!
Звучат ключи, замки, запоры.
Зовут… Постой, постой; день только, день один:
И казней нет, и всем свобода,
II жив великий гражданин
Среди великого народа 5).
Не слышат. Шествие безмолвно. Ждет палач.
Но дружба смертный путь поэта очарует 6).
Вот плаха. Он взошел. Он славу именует… 7)
Плачь, муза, плачь!..

Так, когда я был печальным и пленным, моя лира все же Пробуждалась… (Фр.) - Из стихотворения А. Шенье «Юная пленница».
Мирабо.
Имеется в виду перенесение праха Вольтера п Ж.-Ж. Руссо в Пантеон.
Робеспьер и Конвент.

ПРИМЕЧАНИЯ А. С. ПУШКИНА
1) Commo un dernier rayon, comme an dernier zephyre
Anime le soir d’un beau jour, Au pied de l’echafaud j’essaie encor ma lyre.
(V. Les demiers vers d’Andre Chenier.)
— Как последили луч, как последнее веяние ветра Оживляет вечер прекрасного дня, Так у подножия эшафота я еще пробую свою лиру.
(См. Последние стихи Апдре Шенье) (фр.).
2) У Авеля, у Фанни.
Abel, doux confident de mes jeunes mysteres (El. I): один из друзей А. Ш.
Fanni, I’une des mattresses d’An, Ch, Voyez les odes qui lui sont adressees.
— Авель, милый наперсник моих юных тайн (Элегия I)
Фапни, одна из любовниц Ан. Шенье. (См. обращенные к ней оды) (фр.).
3) И Узница моя.
V. La jeune Captive (M-lle de Coigny)
4) Уoyez ses i’ambes.
Chenier avait merite la haine des factieux. II avait celebre Charlotte Corday, fletri Collot d’Herbois, attaque Robespierre.- On sait que le roi avait demande a l’Assemblee, par une lettre pleine de calme et de dignite, le droit d’appeler au peuple du jugement qui le condamnait. Cette lettre signee dans la nuit du 17 au 18 janvier est d’Andre Chenier.
(H. de la Touche.)
-См. Юная Плепппца (М-лъ де Куанъи),
См. его Ямбы.

Шенье заслужил непависть мятежников. Он прославлял Шарлотту Корде, клеймил Колло д’Эрбуа, нападал па Робеспьера.- Известно, что король испрашивал у Собрания в письме, исполненном спокойствия п достоинства, права апеллировать к народу на вынесенный ему приговор. Это письмо, подписанное в ночь с 17 на 18 января, составлено Андреем Шенье (А. Де ла Туш) (фр.).
5) Он был казнен 8 термидора, т. е. накануяе низвержения Робеспьера.
6) На роковой телеге везли на казнь о Ан. Шенье и поэта Руше, его друга. lis parlerent de poesie a leurs derniers moments: pour eux apres l’amitie c’etait la plus belle chose de la terre. Racine fut l’objet de leur entretien et de leur derniere admiration. lis voulurent reciter ses vers. lis choisirent la premiere scene d’Andromaque.
(H. de la Touche.)
-В свои последние минуты они беседовали о поэзии. Она была для пих, после дружбы, прекраснее всего на свете. Предметом их беседы и последнего их восторга был Расин. Они решили читать его стихи. Выбрали они первую сцепу «Андромахи». (А. Де ла Туш)
(фр.).
7) На месте казни on ударил себя в голову и сказал: pourtant j’avais quelque cliose la.
-Все-таки у меня там кое-что было (фр.).

Александр Пушкин

ПОСВЯЩЕНО Н. Н. РАЕВСКОМУ.

Ainsi, triste et captif, ma lyre toutefois
S"éveillait...

Меж тем, как изумленный мир
На урну Байрона взирает,
И хору европейских лир
Близ Данте тень его внимает,
Зовет меня другая тень,
Давно без песен, без рыданий
С кровавой плахи в дни страданий
Сошедшая в могильну сень.
Певцу любви, дубрав и мира
Несу надгробные цветы.
Звучит незнаемая лира.
Пою. Мне внемлет он и ты.

Подъялась вновь усталая секира
И жертву новую зовет.
Певец готов; задумчивая лира
В последний раз ему поет.
Заутра казнь, привычный пир народу;
Но лира юного певца
О чем поет? Поет она свободу:
Не изменилась до конца!
«Приветствую тебя, мое светило!
Я славил твой небесный лик,
Когда он искрою возник,
Когда ты в буре восходило.
Я славил твой священный гром,
Когда он разметал позорную твердыню
И власти древнюю гордыню
Развеял пеплом и стыдом;
Я зрел твоих сынов гражданскую отвагу,
Я слышал братский их обет,
Великодушную присягу
И самовластию бестрепетный ответ.
Я зрел, как их могущи волны
Всё ниспровергли, увлекли,
И пламенный трибун предрек, восторга полный,
Перерождение земли.
Уже сиял твой мудрый гений,
Уже в бессмертный Пантеон
Святых изгнанников входили славны тени,
От пелены предрассуждений
Разоблачался ветхий трон;
Оковы падали. Закон,
На вольность опершись, провозгласил равенство,
И мы воскликнули: Блаженство!
О горе! о безумный сон!
Где вольность и закон? Над нами
Единый властвует топор.
Мы свергнули царей. Убийцу с палачами
Избрали мы в цари. О ужас! о позор!
Но ты, священная свобода,
Богиня чистая, нет, — не виновна ты,
В порывах буйной слепоты,
В презренном бешенстве народа,
Сокрылась ты от нас; целебный твой сосуд
Завешен пеленой кровавой:
Но ты придешь опять со мщением и славой, —
И вновь твои враги падут;
Народ, вкусивший раз твой нектар освященный,
Все ищет вновь упиться им;
Как будто Вакхом разъяренный,
Он бродит, жаждою томим;
Так — он найдет тебя. Под сению равенства
В объятиях твоих он сладко отдохнет;
Так буря мрачная минет!
Но я не узрю вас, дни славы, дни блаженства:
Я плахе обречен. Последние часы
Влачу. Заутра казнь. Торжественной рукою
Палач мою главу подымет за власы
Над равнодушною толпою.
Простите, о друзья! Мой бесприютный прах
Не будет почивать в саду, где провождали
Мы дни беспечные в науках и в пирах
И место наших урн заране назначали.
Но, други, если обо мне
Священно вам воспоминанье,
Исполните мое последнее желанье:
Оплачьте, милые, мой жребий в тишине;
Страшитесь возбудить слезами подозренье;
В наш век, вы знаете, и слезы преступленье:
О брате сожалеть не смеет ныне брат.
Еще ж одна мольба: вы слушали стократ
Стихи, летучих дум небрежные созданья,
Разнообразные, заветные преданья
Всей младости моей. Надежды, и мечты,
И слезы, и любовь, друзья, сии листы
Всю жизнь мою хранят. У Авеля, у Фанни ,
Молю, найдите их; невинной музы дани
Сберите. Строгий свет, надменная молва
Не будут ведать их. Увы, моя глава
Безвременно падет: мой недозрелый гений
Для славы не свершил возвышенных творений;
Я скоро весь умру. Но, тень мою любя,
Храните рукопись, о други, для себя!
Когда гроза пройдет, толпою суеверной
Сбирайтесь иногда читать мой свиток верный,
И, долго слушая, скажите: это он;
Вот речь его. А я, забыв могильный сон,
Взойду невидимо и сяду между вами,
И сам заслушаюсь, и вашими слезами
Упьюсь... и, может быть, утешен буду я
Любовью; может быть, и Узница моя ,
Уныла и бледна, стихам любви внимая...»
Но, песни нежные мгновенно прерывая,
Младой певец поник задумчивой главой.
Пора весны его с любовию, тоской
Промчалась перед ним. Красавиц томны очи,
И песни, и пиры, и пламенные ночи,
Все вместе ожило; и сердце понеслось
Далече... и стихов журчанье излилось:
«Куда, куда завлек меня враждебный гений?
Рожденный для любви, для мирных искушений,
Зачем я покидал безвестной жизни тень,
Свободу, и друзей, и сладостную лень?
Судьба лелеяла мою златую младость;
Беспечною рукой меня венчала радость,
И муза чистая делила мой досуг.
На шумных вечерах друзей любимый друг,
Я сладко оглашал и смехом и стихами
Сень, охраненную домашними богами.
Когда ж, вакхической тревогой утомясь
И новым пламенем незапно воспалясь,
Я утром наконец являлся к милой деве
И находил ее в смятении и гневе;
Когда, с угрозами, и слезы на глазах,
Мой проклиная век, утраченный в пирах,
Она меня гнала, бранила и прощала:
Как сладко жизнь моя лилась и утекала!
Зачем от жизни сей, ленивой и простой,
Я кинулся туда, где ужас роковой,
Где страсти дикие, где буйные невежды,
И злоба, и корысть! Куда, мои надежды,
Вы завлекли меня! Что делать было мне,
Мне, верному любви, стихам и тишине,
На низком поприще с презренными бойцами!
Мне ль было управлять строптивыми конями
И круто напрягать бессильные бразды?
И что ж оставлю я? Забытые следы
Безумной ревности и дерзости ничтожной.
Погибни, голос мой, и ты, о призрак ложный,
Ты, слово, звук пустой...
О, нет!
Умолкни, ропот малодушный!
Гордись и радуйся, поэт:
Ты не поник главой послушной
Перед позором наших лет;
Ты презрел мощного злодея;
Твой светоч, грозно пламенея,
Жестоким блеском озарил
Совет правителей бесславных;
Твой бич настигнул их, казнил
Сих палачей самодержавных;
Твой стих свистал по их главам;
Ты звал на них, ты славил Немезиду;
Ты пел Маратовым жрецам
Кинжал и деву-эвмениду!
Когда святой старик от плахи отрывал
Венчанную главу рукой оцепенелой,
Ты смело им обоим руку дал,
И перед вами трепетал
Ареопаг остервенелый.
Гордись, гордись, певец;

О стихотворении "Андрей Шенье"

Стихотворение Пушкина "Андрей Шенье" привлекало и привлекает к себе особое внимание со времени его создания и до наших дней. Современники увидели в нем не только одно из замечательных художественных произведений, но и образец использования исторической темы для популяризации идей народного восстания.

Политический характер стихотворения объясняет причину его широкого распространения в рукописи задолго до публикации. Это обстоятельство привело к тому, что на него обратило внимание правительство, особенно усилившее слежку за поэтом в связи с восстанием декабристов.

С темой "Андрей Шенье" связаны многочисленные публикации документов и исследования. В настоящем очерке хотелось бы рассмотреть ее источниковедский аспект.

В ночь на 19 августа 1820 года Пушкин в семье Раевских на военном бриге "Мингрелия" прибыл из Феодосии в Гурзуф и поселился с ними на даче герцога Ришелье. Видимо, именно здесь он серьезно вник в творчество французского поэта и публициста Андре Мари Шенье (1762-1794), стихи которого ему дал друг детства Н. Н. Раевский-младший. Творчество Шенье произвело на Пушкина большое впечатление, свидетельством чему может служить следующий отрывок из черновика его письма к П. А. Вяземскому от 4 ноября 1823 года, написанного в Одессе: "Перечитывая твои письма и [статьи], меня берет охота спорить - говоря об романтизме, ты где-то пишешь что даже стихи со времени революции носят [свой] новый образ - и упоминаешь об А. Ш[е-нье]. Никто более меня не уважает, не любит этого поэта - но он истинный грек [непроходимый] из класси[ков] - классик". Такая оценка Шенье встречается у Пушкина и позже.

Пребывая в михайловской ссылке, Пушкин неоднократно возвращается к поэзии Шенье, а в первой половине 1825 года появляется черновой текст: "Покров, упитанный язвительною кровью..." Во второй половине того же года стихотворение "А. Шенье в темнице" получило, видимо, распространение. Во всяком случае 13 июля Пушкин в письме к П. А. Вяземскому спрашивает: "Читал ты моего А. Шенье в темнице? Суди об нем, как езуит - по намерению". К этому же времени относится подготовка стихотворения к публикации, которую взял на себя П. А. Плетнев.

Первоначально цензура не пропустила "Андрея Шенье", но стихотворение, вероятно, было известно в рукописи уже в октябре или в ноябре 1825 года: на следствии выяснилось, что именно в это время не пропущенный цензурой отрывок стихотворения был кем-то передан штабс-канитану А. И. Алексееву.

Между тем 30 декабря был издан в Петербурге том "Стихотворения Александра Пушкина" (в выходных данных указано: Спб., 1826), где в разделе "Элегии" под номером XVII указано: "Андрей Шенье". Одновременно с печатным изданием продолжают распространяться и рукописные экземпляры стихотворения. В феврале 1826 года прапорщик JI. А. Молчанов получает их в Новгороде от А. И. Алексеева. Становятся они известными и в кругах декабристов.

Важное событие произошло в 20-х числах июля 1826 года. Именно в это время учитель А. Ф. Леопольдов получает от Л. А. Молчанова стихи из элегии "Андрей Шенье" и делает на них надпись: "На 14-е декабря". Перед своим приездом в Саратовскую губернию Леопольдов поддался на провокацию агента правительства В. Г. Коноплева и списал ему стихи, а тот передал их в руки одного из самых ярых противников и ненавистников Пушкина генерала И. Н. Скобелева. Последний тотчас же послал их вместе с донесением к А. X. Бенкендорфу, а тот, конечно, дал ход делу.

Документы по этому делу были в разные годы введены в научный оборот П. А. Ефремовым, С. Сухотиным, П. Е. Щеголевым, а также псковским краеведом И. И. Василевым.

При изучении их исследований и публикаций становится очевидным, что, во-первых, материалы, связанные с делом "А. Шенье", должны были отложиться и храниться в архивах Сената, Государственного совета и министерств внутренних дел, военного, юстиции, а также в архивах Новгорода, Москвы и Пскова. Во-вторых, те из документов, которые хранились в Пскове, пропали.

В 1899 году вышла книга Василева "Следы пребывания Александра Сергеевича Пушкина в Псковской губернии", где впервые опубликованы документы из архивного дела № 55 Псковского губернского правления. В настоящее время все это дело исчезло, и потому мы приводим из него лишь отдельные документы и в том виде, в каком они были опубликованы И. И. Василевым:

"Дело о истребовании от А. Пушкина показания, следующего к военно-судному делу над капитаном Алексеевым.

Секретно. Весьма нужное.

Комиссия военного суда, учрежденная Лейб-Гвардии при конно-егерском полку 12 Генваря 1827 года. № 2.

Господину Псковскому Гражданскому Губернатору и Кавалеру. Государь император, по докладу г. Начальником главного штаба Его Величества, военно-судного дела, произведенного в комиссии, учрежденной при бывшем в Москве Лейб-Гвардии 2-м сводном легком артиллерийском полку над штабс-капитаном лейб-гвардии конноегерского полка Алексеевым, сужденным за содержание у себя в тайне от своего начальства и сообщение другим таких бумаг, которые по содержанию своему в особенности после происшествия 14 декабря, совершению по смыслу злодеев, покушавшихся на разрушение всеобщего спокойствия, Высочайше повелеть соизволил: исполнить по мнению Аудиториатского Департамента, продолжить дело в той же судной Комиссии.

Департамент Аудиториатский полагал нужным означенное дело об Алексееве дополнить между прочим и допросом прикосновенного к делу А. Пушкина: им ли сочинены известные стихи, когда и почему известно ему сделалось намерение злоумышленников в стихах изъясненное; кем оные сочинены.

Вследствие такой Высочайшей воли Его Императорское Высочество Великий князь Михаил Павлович входил в сношение с начальником Главного Штаба Его Императорского Величества о том, дабы к приведению вышеизъясненной Высочайшей воли в надлежащее исполнение, за присоединением к лейб-гвардии конно-егерскому полку возвратившегося из Москвы дивизиона оного полка из гг. штаб- и обер-офицеров коего составлена была помянутая комиссия, приказано было продолжать нынешнее действие комиссии по сему дополнению дело в Новгороде, и сверх изложенных замечаний по оному Аудиториатского Департамента, Его Высочество полагал необходимым между других обстоятельств истребовать от сочинителя стихов А. Пушкина показание: его ли действительно сочинения известные стихи, с какой целию им сочинены и кому от него переданы? И если комиссия почтет нужным, то вызвать самого Пушкина.

Согласно сему г. Начальник Главного Штаба сообщил Его Императорскому Высочеству о зависящем с его стороны распоряжении по всему вышеизложенному дополнению дела. На основании чего ныне комиссия военного суда, осведомясь, что означенный А. Пушкин проживает в г. Пскове, покорнейше просит Ваше Превосходительство отобрать от него, Пушкина, вышеизъясненного показания и о доставлении такового в комиссию со всевозможной скоростию не оставить сделать зависящее Ваше распоряжение, в случае же выезда оного из г. Пскова, куда-либо в другое место, благоволить приказать, кому следует, разведать о том обстоятельнее и по указанию о настоящем его местопребывании поспешить сообщить прямо от себя к тамошнему начальству об отобрании от него, Пушкина, сказанного показания и о последующем почтить комиссию вашим уведомлением.

Причем комиссия почитает долгом Вашему Превосходительству присовокупить, что дело о штабс-капитане Алексееве Высочайше повелено кончить и немедленно и самопоспешнейше, и что по оному теперь кроме одного только показания А. Пушкина все прочие за тем сведения комиссией уже собраны.

Презус Полковник Барон Ря... (неразборчиво)

Обер-аудитор Иванов".

"Секретно, Псков. Гражданского губернатора Канц. отд. 1. 21 генваря 1827 года № 27.

Московскому Обер-полицмейстеру.

Прилагая при сем в копии отношение Комиссии военного суда, учрежденной Лейб-Гвардии при конно-егерском полку, последовавшее ко мне от 12 сего генваря, относительно отобрания от А. Пушкина но изъясненному в оном отношении предмету показания, нужного к военно-судному делу над штабс-капитаном лейб-гвардии конноегерского полка Алексеевым, имею честь уведомить Ваше Превосходительство, что А. Пушкин, коллежский секретарь, как известно мне из канцелярии моей по ордеру на получение подорожной, должен ныне находиться в пребывании в Москве, а по сему я покорнейше прошу по содержанию помянутого отношения приказать истребовать от него показание и без замедления отправить таковое прямо от себя в означенную комиссию в Нове-городе находящуюся, уведомя меня в последующем".

Одновременно с отношением к московскому обер-полицмейстеру псковский губернатор Б. А. Адеркас направил ответ на запрос № 2 от 12 января 1827 года следующего содержания: "Секретно. В комиссию военного суда, учрежденную лейб-гвардии при конно-егерском полку.

Получив секретное отношение комиссии военного суда от 13 Генваря об отобрании от А. Пушкина показания, нужного к военно-судному делу над штабс-капитаном лейб-гвардии конно-егерского полка Алексеевым, имею честь уведомить оную, что А. Пушкин, коллежский секретарь, пред сим находился в г. Пскове, ныне, сколько мне известно, находится в Москве, куда я по содержанию отношения ко мне комиссии вместе же с сим отнесся к Московскому г. Обер-полицмейстеру с приложением в копии отношения оной комиссии, прося его, дабы он согласно оного немедленно распорядился отобранием от А. Пушкина показания с доставлением прямо от себя в комиссию".

В ответ на это отношение московский полицмейстер направил в Псков следующий документ:

"Секретно.

Московского Полицмейстера Канцелярия, стол 6-й. Москва, 31 Генваря 1827 г. № 84.

Псковскому Господину Гражданскому Губернатору.

На отношение ко мне Вашего Превосходительства от 21 сего Генваря за № 7 честь имею уведомить, что по назначенному в оном предмету должные ответы в Комиссию военного суда, учрежденную лейб-гвардии при конно-егерском полку... ко мне отношением мною уже доставлены. Генерал-Майор Шульгин".

Итак, в ходе следствия от Пушкина потребовали трижды дать показания, которые мы приводим ниже.

Сии стихи действительно сочинены мною. Они были написаны гораздо прежде последних мятежей и помещены в элегии Андрей Шенье, напечатанной с пропусками в собрании моих стихотворений.

Они явно относятся к Французской революции, коей А. Шенье погиб жертвою. Он говорит:

Я славил твой небесный гром, Когда он разметал позорную твердыню.

Взятие Бастилии, воспетое Андреем Шенье.

Я слышал братский их обет, Великодушную присягу И самовластию бестрепетный ответ -

Присяга du jeu de paume * , и ответ Мирабо: allez dire a votre maitre etc ** .

* (Буквально - игра в мяч. (Ред.) )

** (Скажите вашему господину и т. д. (Ред.) )

И пламенный трибун и проч.

Он же, Мирабо.

Уже в бессмертный Пантеон Святых изгнанников входили славны тени.

Перенесение тел Вольтера и Руссо в Пантеон.

Мы свергнули царей...

Убийцу с палачами Избрали мы в цари

Робеспьера и конвент.

Не знаю, кто над ними поставил сие ошибочное заглавие.

Не помню, кому мог я передать мою элегию А. Шенье.

Для большей ясности повторяю, что стихи, известные под заглавием: 14 декабря, суть отрывок из элегии, названной мною Андрей Шенье".

25 марта 1827 года Николай I утвердил приговор военного суда над А. И. Алексеевым, присужденным в первой инстанции к смертной казни. Что же касается до А. Ф. Леопольдова, то дело его, как лица гражданского, было передано по решению Сената от 25 апреля 1827 года в новгородское губернское правление, а оттуда 13 мая 1827 года - в новгородской уездный суд.

В связи с этими событиями от Пушкина вновь потребовали показания.

"Показания по делу об элегии "Андрей Шенье"

Элегия "Андрей Шенье" напечатана в собрании моих стихотворений, вышедших из цензуры 8 окт. 1825 года. Доказательство тому: одобрение цензуры на заглавном листе.

Цензурованная рукопись, будучи вовсе ненужною, затеряна, как и прочие рукописи мною напечатанных стихотворений.

Опять повторяю, что стихи, найденные у г. Алексеева, взяты из элегии "Андрей Шенье", не пропущены цензурою и заменены точками в печатном подлиннике, после стихов

Но лира юного певца О чем поет? поет она свободу: Не изменилась до конца. Приветствую тебя, мое светило etc.

Замечу, что в сем отрывке поэт говорит:

О взятии Бастилии.

О клятве du jeu de ранте.

О перенесении тел славных изгнанников в Пантеон.

О победе революционных идей.

О торжественном провозглашении равенства.

Об уничтожении царей.

Что же тут общего с несчастным бунтом 14 декабря, уничтоженным тремя выстрелами картечи и взятием под стражу всех заговорщиков?

В заключение объявляю, что после моих последних объяснений мне уже ничего не остается прибавить в доказательство истины.

С.-Петербург.

10-го класса Александр Пушкин".

Политический процесс по делу о стихотворении "Андрей Шенье" продолжался два года. В течение 1826 - 1828 годов им в той или иной мере занимались разные органы власти, в том числе и Государственный совет, материалы которого хранятся в ЦГИА СССР. Из них приведем только два документа.

Не удовлетворившись показаниями от 29 июня, от Пушкина потребовали новых объяснений, которые он и дал.

"Показание по делу об элегии "Андрей Шенье"

Господину с.-петербургскому полицмейстеру полковнику Дешау от 10-го класса чиновника Александра Пушкина

Объяснение.

На требование суда узнать от меня: "каким образом случилось, что отрывок из Андрея Шенье, будучи не пропущен цензурою, стал переходить из рук в руки во всём пространстве", отвечаю: стихотворение мое Андрей Шенье было всем известно вполне гораздо прежде его напечатания, потому что я не думал делать из него тайну.

С.-Петербург. Александр Пушкин" * .

* (Пушкин А. С. Полн. собр. соч.: В 10 т. Т. 10.- 4-е изд.- Л., 1979.- С. 494-496. )

Этим, однако, дело не кончилось, о чем свидетельствуют следующие документы, адресованные, вероятно, петербургскому военному губернатору.

"Секретно.

Милостивый государь, граф Петр Александрович.

По уголовному делу о кандидате 10-го класса Леопольдове, производившемуся и в Государственный совет по порядке поступившему, замешан был известный стихотворец наш Александр Пушкин. Правительствующий сенат, освобождая его от суда и следствия силою всемилостивейшего манифеста

22 августа 1826 года, определил обязать подпискою, дабы впредь никаких своих творений без рассмотрения и пропуска цензуры не осмеливался выпускать в публику под опасением строгого по законам взыскания, как усмотреть, ваше сиятельство, изволите из записки у сего прилагаемой.

Таковое положение Правительствующего сената удостоено высочайшего утверждения.

Но вместе с сим Государственный совет признал нужным к означенному решению Сената присовокупить: чтобы по неприличному выражению Пушкина в ответах насчет происшествия 14-го декабря 1825 года и по духу самого сочинения его, в октябре месяце того года напечатанного, поручено было иметь за Пушкиным в месте его жительства секретный надзор.

Сие высочайше утвержденное положение Государственного совета относительно Пушкина, я честь имею отдельно сообщить вашему сиятельству для зависящего от вас, милостивый государь мой, исполнения, пребывая с совершенным почтением и преданностию.

Вашего сиятельства покорнейший слуга подп.: подписал граф Кочубей".

Помета на полях: "№ 500. 13 августа 1828 года". Ниже: "Его сиятельству графу П. А. Толстому" * .

* (ЦГИА СССР, ф. 1151, 1828 г., оп. 1, д. 220, л. 11. )

Приведенные документы не оставляют сомнения в том, что в архиве Сената существовало специальное дело о стихотворении "Андрей Шенье". Естественно было стремление автора найти его.

После длительных поисков удалось обнаружить такую запись в описи № 101 за 1828 год Пятого (уголовного) департамента Сената:

"§ 37. О кандидате словесных наук Леопольдове, судимом за имение у себя возмутительных стихов". Там же сказано, что дело было решено 20 августа 1828 года, имелось в нем не то 218, не то 318 листов (цифра сильно испорчена). В описи есть следующая пометка: "По распоряжению г. сенатора Репнинского отправлено в Императорский Александровский лицей.

Секретарь... подпись".

Сенатор Репнинский в свое время руководил приведением в порядок сенатского архива и одну часть дел распорядился уничтожить, а другую - передать в соответствующие архивы. Вначале я решил установить, не найдется ли указанное дело в Ленинградском государственном историческом архиве. После проверки выяснилось, что его там нет. Поиски продолжались.

Как было уже сказано в очерке "Документы о Пушкине в сенатских и других фондах ЦГИА СССР", оно было обнаружено в Пушкинском Доме.

Не выясненной до сих нор осталась лишь судьба документов по делу о стихотворении "Андрей Шенье" в псковском и некоторых других архивах.

Безвременно падет: мой недозрелый гений
Для славы не свершил возвышенных творений;
Я скоро весь умру. Но, тень мою любя,
Храните рукопись, о други, для себя!
Когда гроза пройдет, толпою суеверной
Сбирайтесь иногда читать мой свиток верный,
И, долго слушая, скажите: это он;
Вот речь его. А я, забыв могильный сон,
Взойду невидимо и сяду между вами,
И сам заслушаюсь, и вашими слезами
Упьюсь... и, может быть, утешен буду я
Любовью; может быть, и Узница моя,
Уныла и бледна, стихам любви внимая...»

Но, песни нежные мгновенно прерывая,
Младой певец поник задумчивой главой.
Пора весны его с любовию, тоской
Промчалась перед ним. Красавиц томны очи,
И песни, и пиры, и пламенные ночи,
Всё вместе ожило; и сердце понеслось
Далече... и стихов журчанье излилось:

«Куда, куда завлек меня враждебный гений?
Рожденный для любви, для мирных искушений,
Зачем я покидал безвестной жизни тень,
Свободу, и друзей, и сладостную лень?
Судьба лелеяла мою златую младость;
Беспечною рукой меня венчала радость,
И муза чистая делила мой досуг.
На шумных вечерах друзей любимый друг,
Я сладко оглашал и смехом и стихами
Сень, охраненную домашними богами.
Когда ж, вакхической тревогой утомясь
И новым пламенем незапно воспалясь,
Я утром наконец являлся к милой деве
И находил ее в смятении и гневе;
Когда, с угрозами, и слезы на глазах,
Мой проклиная век, утраченный в пирах,
Она меня гнала, бранила и прощала,-
Как сладко жизнь моя лилась и утекала!
Зачем от жизни сей, ленивой и простой,
Я кинулся туда, где ужас роковой,
Где страсти дикие, где буйные невежды,
И злоба, и корысть! Куда, мои надежды,
Вы завлекли меня! Что делать было мне,
Мне, верному любви, стихам и тишине,
На низком поприще с презренными бойцами!
Мне ль было управлять строптивыми конями
И круто напрягать бессильные бразды?
И что ж оставлю я? Забытые следы
Безумной ревности и дерзости ничтожной.
Погибни, голос мой, и ты, о призрак ложный,
Ты, слово, звук пустой...
О нет!
Умолкни, ропот малодушный!
Гордись и радуйся, поэт:
Ты не поник главой послушной
Перед позором наших лет;
Ты презрел мощного злодея;
Твой светоч, грозно пламенея,
Жестоким блеском озарил
Совет правителей бесславных;
Твой бич настигнул их, казнил
Сих палачей самодержавных;
Твой стих свистал по их главам;
Ты звал на них, ты славил Немезиду;
Ты пел Маратовым жрецам
Кинжал и деву-эвмениду!
Когда святой старик от плахи отрывал
Венчанную главу рукой оцепенелой,
Ты смело им обоим руку дал,
И перед вами трепетал
Ареопаг остервенелый.
Гордись, гордись, певец; а ты, свирепый зверь,
Моей главой играй теперь:
Она в твоих когтях. Но слушай, знай, безбожный:
Мой крик, мой ярый смех преследует тебя!
Пей нашу кровь, живи, губя:
Ты всё пигмей, пигмей ничтожный.
И час придет... и он уж недалек:
Падешь, тиран! Негодованье
Воспрянет наконец. Отечества рыданье
Разбудит утомленный рок.
Теперь иду... пора... но ты ступай за мною;
Я жду тебя».

Так пел восторженный поэт.
И всё покоилось. Лампады тихий свет
Бледнел пред утренней зарею,
И утро веяло в темницу. И поэт
К решетке поднял важны взоры...
Вдруг шум. Пришли, зовут. Они! Надежды нет!
Звучат ключи, замки, запоры.
Зовут... Постой, постой; день только, день один:
И казней нет, и всем свобода,
И жив великий гражданин
Среди великого народа.