«Возлюби прежде всех одного себя». Герои "Преступления и наказания" Достоевского. Творческие работы по литературе

В неделю 15-ю по Пятидесятнице – Мф 22:35–46.

И один из них, законник, искушая Его, спросил, говоря: Учитель! какая наибольшая заповедь в законе? Иисус сказал ему: возлюби Господа Бога твоего всем сердцем твоим и всею душею твоею и всем разумением твоим: сия есть первая и наибольшая заповедь; вторая же подобная ей: возлюби ближнего твоего, как самого себя; на сих двух заповедях утверждается весь закон и пророки. Когда же собрались фарисеи, Иисус спросил их: что вы думаете о Христе? чей Он сын? Говорят Ему: Давидов. Говорит им: как же Давид, по вдохновению, называет Его Господом, когда говорит: сказал Господь Господу моему: седи одесную Меня, доколе положу врагов Твоих в подножие ног Твоих? Итак, если Давид называет Его Господом, как же Он сын ему? И никто не мог отвечать Ему ни слова; и с того дня никто уже не смел спрашивать Его.

Мерой любви к ближнему Господь поставляет любовь человека к себе самому. Поэтому, чтобы выполнить заповедь Спасителя, мы сначала должны понять: как же нам любить себя самих? На первый взгляд, это просто: делать всё, что хочешь. А если сразу не получается делать всё, что хочешь, то надо стремиться к созданию условий для такой жизни. Возможность свободного удовлетворения всех желаний дают деньги. Следовательно, нужно постараться по возможности быстро заработать много денег, а потом жить без забот в свое удовольствие. Логично? Еще бы! Именно так строит или пытается строить свою жизнь большинство наших современников.

Однако несмотря на всю логичность и естественность такого жизненного плана совесть и здравый смысл подсказывают нам, что навряд ли Спаситель имел в виду именно такую любовь к себе. Если бы наша жизнь ограничивалась несколькими десятками лет, проводимыми на этой земле, тогда, вероятно, ничего лучшего и придумать было бы нельзя. Но если мы надеемся войти в Царство Небесное – в таком случае, очевидно, нам придется сместить акценты.

Возлюбить себя самого – это значит в течение своей земной жизни создать предпосылки для того, чтобы наша жизнь продлилась в вечности, чтобы и здесь, и там мы были с Богом. Как это сделать? Об этом – всё Евангелие, об этом – апостольские послания, об этом – писания святых отцов. А если коротко, то ответ дан в сегодняшнем чтении: прежде всего нам надлежит возлюбить Бога – возлюбить Его всем сердцем, всей душой, всем разумением. Если стремление к Богу будет определяющим началом нашей жизни, если приближение к Богу станет нашей целью, а удаление от Него будет восприниматься как подобие смерти, – тогда мы поймем, что важно, а что второстепенно, что служит к нашей пользе, а что вредит, где мы проявляем любовь к себе, а где малодушно уступаем своим страстям.

Если мы возлюбим Бога всей душой, нам станет ясно, что вернейшее средство приблизиться к Нему – это отказаться от своей воли и подчинить ее воле Божией. Может быть, именно в этом заключается если не конечная, то одна из важнейших промежуточных целей христианской аскезы. Ведь подчиняя свою поврежденную грехом волю всесовершенной и благой воле Божией, мы ставим в центр собственной жизни не себя, а Бога, а значит – наносим удар по своей гордыне и самости. Взамен же получаем благодатную помощь нашего Творца и Спасителя.

Стало быть, жить, как хочешь – это не любовь к себе, а нечто противоположное. Собственно, это убеждение давным-давно сформулировано в русской поговорке: «Живи не как хочется, а как Бог велит». Веления Божьи нам известны, осталось лишь претворить их в жизнь.

Хорошо, допустим, мы знаем теперь, как любить себя самого. Но как же нам любить ближних? Заболел отец – мы говорим: «На всё воля Божья!» – и не двигаемся с места. Жена говорит: «Милый, мы сто лет не были в кино», а муж отвечает: «Брось, это всё бесовщина, давай лучше акафист почитаем». Дочка просит: «Мама, мне новые джинсы нужны», а мама в ответ: «Юбку надень, бесстыдница, и платок не забудь на голову!». Что-то здесь не так, согласитесь. Но что? Думается, мы поймем это, если перечитаем слова Спасителя. Первая заповедь: возлюбить Бога. Вторая – возлюбить ближнего, как самого себя. Действительно ли мы возлюбили Бога всей душой – или это только мечтания и гордостное превозношение над ближними? Если мы и впрямь любим Бога, то становимся подобными Ему, становимся способными к сопереживанию, к терпению, к снисхождению.

Человек, поистине любящий Бога, будет видеть образ Божий в каждом человеке, будет стремиться к деятельному служению своему ближнему. Возлюбивший всем сердцем Бога найдет слова, чтобы подвигнуть ближнего к высотам духа. Тот, для кого Бог на первом месте, себя ставит на последнее место, а всех остальных – выше себя, а потому не будет рубить сплеча и поучать свысока, но будет приветлив и светел со всяким приходящим к нему.

Если же мы не можем засвидетельствовать о себе, что возлюбили Бога всем сердцем, если мы не отреклись от этого бренного мира, – тогда и с ближними нам надо быть попроще и поскромнее. Мы желаем себе здоровья? Так поможем сохранить его и другим людям. Нам нужен отдых и не оскорбляющие нравственность развлечения? Не будем отказывать в этом и своим ближним. Может быть, расставшись с цветущей юностью, мы стали равнодушны к одежде? Но постараемся понять, что не все люди таковы, как мы, и что в определенном возрасте подобные вещи могут казаться важнее всего на свете.

С чего же начать? Возлюбить ли нам Бога или же сосредоточиться на любви к ближним? Отделить одно от другого невозможно. Наша любовь к Богу должна проявляться прежде всего в верности Ему, то есть в исполнении Его заповедей – в том числе заповеди о любви к ближним. Любовь же к людям мы сможем явить на деле, если в каждом человеке, с которым нас сводит жизнь, будем видеть Христа, нашего Спасителя и Бога. А если осмелиться приложить подобное восприятие к самим себе, мы поймем, с каким трепетом и благоговением мы должны относиться к своей собственной душе, к своему телу и к своей жизни.

Это был господин немолодых уже лет, чопорный, осанистый, с осторожною и брюзгливою физиономией, который начал тем, что остановился в дверях, озираясь кругом с обидно-нескрываемым удивлением и как будто спрашивая взглядами: «Куда ж это я попал?» Недоверчиво и даже с аффектацией некоторого испуга, чуть ли даже не оскорбления, озирал он тесную и низкую «морскую каюту» Раскольникова. С тем же удивлением перевел и уставил потом глаза на самого Раскольникова, раздетого, всклоченного, немытого, лежавшего на мизерном грязном своем диване и тоже неподвижно его рассматривавшего. Затем, с тою же медлительностью, стал рассматривать растрепанную, небритую и нечесаную фигуру Разумихина, который в свою очередь дерзко-вопросительно глядел ему прямо в глаза, не двигаясь с места. Напряженное молчание длилось с минуту, и наконец, как и следовало ожидать, произошла маленькая перемена декорации. Сообразив, должно быть, по некоторым, весьма, впрочем, резким, данным, что преувеличенно-строгою осанкой здесь, в этой «морской каюте», ровно ничего не возьмешь, вошедший господин несколько смягчился и вежливо, хотя и не без строгости, произнес, обращаясь к Зосимову и отчеканивая каждый слог своего вопроса: — Родион Романыч Раскольников, господин студент или бывший студент? Зосимов медленно шевельнулся и, может быть, и ответил бы, если бы Разумихин, к которому вовсе не относились, не предупредил его тотчас же: — А вот он лежит на диване! А вам что нужно? Это фамильярное «а вам что нужно?» так и подсекло чопорного господина; он даже чуть было не поворотился к Разумихину, но успел-таки сдержать себя вовремя и поскорей повернулся опять к Зосимову. — Вот Раскольников! — промямлил Зосимов, кивнув на больного, затем зевнул, причем как-то необыкновенно много раскрыл свой рот и необыкновенно долго держал его в таком положении. Потом медленно потащился в свой жилетный карман, вынул огромнейшие выпуклые глухие золотые часы, раскрыл, посмотрел и так же медленно и лениво потащился опять их укладывать. Сам Раскольников всё время лежал молча, навзничь, и упорно, хотя и без всякой мысли, глядел на вошедшего. Лицо его, отвернувшееся теперь от любопытного цветка на обоях, было чрезвычайно бледно и выражало необыкновенное страдание, как будто он только что перенес мучительную операцию или выпустили его сейчас из-под пытки. Но вошедший господин мало-помалу стал возбуждать в нем всё больше и больше внимания, потом недоумения, потом недоверчивости и даже как будто боязни. Когда же Зосимов, указав на него, проговорил: «вот Раскольников», он вдруг, быстро приподнявшись, точно привскочив, сел на постели и почти вызывающим, но прерывистым и слабым голосом произнес: — Да! Я Раскольников! Что вам надо? Гость внимательно посмотрел и внушительно произнес: — Петр Петрович Лужин. Я в полной надежде, что имя мое не совсем уже вам безызвестно. Но Раскольников, ожидавший чего-то совсем другого, тупо и задумчиво посмотрел на него и ничего не ответил, как будто имя Петра Петровича слышал он решительно в первый раз. — Как? Неужели вы до сих пор не изволили еще получить никаких известий? — спросил Петр Петрович, несколько коробясь. В ответ на это Раскольников медленно опустился на подушку, закинул руки за голову и стал смотреть в потолок. Тоска проглянула в лице Лужина. Зосимов и Разумихин еще с большим любопытством принялись его оглядывать, и он видимо наконец сконфузился. — Я предполагал и рассчитывал, — замямлил он, — что письмо, пущенное уже с лишком десять дней, даже чуть ли не две недели... — Послушайте, что ж вам всё стоять у дверей-то? — перебил вдруг Разумихин, — коли имеете что объяснить, так садитесь, а обоим вам, с Настасьей, там тесно. Настасьюшка, посторонись, дай пройти! Проходите, вот вам стул, сюда! Пролезайте же! Он отодвинул свой стул от стола, высвободил немного пространства между столом и своими коленями и ждал несколько в напряженном положении, чтобы гость «пролез» в эту щелочку. Минута была так выбрана, что никак нельзя было отказаться, и гость полез через узкое пространство, торопясь и спотыкаясь. Достигнув стула, он сел и мнительно поглядел на Разумихина. — Вы, впрочем, не конфузьтесь, — брякнул тот, — Родя пятый день уже болен и три дня бредил, а теперь очнулся и даже ел с аппетитом. Это вот его доктор сидит, только что его осмотрел, а я товарищ Родькин, тоже бывший студент, и теперь вот с ним нянчусь; так вы нас не считайте и не стесняйтесь, а продолжайте, что вам там надо. — Благодарю вас. Не обеспокою ли я, однако, больного своим присутствием и разговором? — обратился Петр Петрович к Зосимову. — Н-нет, — промямлил Зосимов, — даже развлечь можете, — и опять зевнул. — О, он давно уже в памяти, с утра! — продолжал Разумихин, фамильярность которого имела вид такого неподдельного простодушия, что Петр Петрович подумал и стал ободряться, может быть, отчасти и потому, что этот оборванец и нахал успел-таки отрекомендоваться студентом. — Ваша мамаша... — начал Лужин. — Гм! — громко сделал Разумихин. Лужин посмотрел на него вопросительно. — Ничего, я так; ступайте... Лужин пожал плечами. — ...Ваша мамаша, еще в бытность мою при них, начала к вам письмо. Приехав сюда, я нарочно пропустил несколько дней и не приходил к вам, чтоб уж быть вполне уверенным, что вы извещены обо всем; но теперь, к удивлению моему... — Знаю, знаю! — проговорил вдруг Раскольников, с выражением самой нетерпеливой досады. — Это вы? Жених? Ну, знаю!.. и довольно! Петр Петрович решительно обиделся, но смолчал. Он усиленно спешил сообразить, что всё это значит? С минуту продолжалось молчание. Между тем Раскольников, слегка было оборотившийся к нему при ответе, принялся вдруг его снова рассматривать пристально и с каким-то особенным любопытством, как будто давеча еще не успел его рассмотреть всего или как будто что-то новое в нем его поразило: даже приподнялся для этого нарочно с подушки. Действительно, в общем виде Петра Петровича поражало как бы что-то особенное, а именно, нечто как бы оправдывавшее название «жениха», так бесцеремонно ему сейчас данное. Во-первых, было видно и даже слишком заметно, что Петр Петрович усиленно поспешил воспользоваться несколькими днями в столице, чтоб успеть принарядиться и прикраситься в ожидании невесты, что, впрочем, было весьма невинно и позволительно. Даже собственное, может быть даже слишком самодовольное, собственное сознание своей приятной перемены к лучшему могло бы быть прощено для такого случая, ибо Петр Петрович состоял на линии жениха. Всё платье его было только что от портного, и всё было хорошо, кроме разве того только, что всё было слишком новое и слишком обличало известную цель. Даже щегольская, новехонькая, круглая шляпа об этой цели свидетельствовала: Петр Петрович как-то уж слишком почтительно с ней обращался и слишком осторожно держал ее в руках. Даже прелестная пара сиреневых, настоящих жувеневских, перчаток свидетельствовала то же самое, хотя бы тем одним, что их не надевали, а только носили в руках для параду. В одежде же Петра Петровича преобладали цвета светлые и юношественные. На нем был хорошенький летний пиджак светло-коричневого оттенка, светлые легкие брюки, таковая же жилетка, только что купленное тонкое белье, батистовый самый легкий галстучек с розовыми полосками, и что всего лучше: всё это было даже к лицу Петру Петровичу. Лицо его, весьма свежее и даже красивое, и без того казалось моложе своих сорока пяти лет. Темные бакенбарды приятно осеняли его с обеих сторон, в виде двух котлет, и весьма красиво сгущались возле светловыбритого блиставшего подбородка. Даже волосы, впрочем чуть-чуть лишь с проседью, расчесанные и завитые у парикмахера, не представляли этим обстоятельством ничего смешного или какого-нибудь глупого вида, что обыкновенно всегда бывает при завитых волосах, ибо придает лицу неизбежное сходство с немцем, идущим под венец. Если же и было что-нибудь в этой довольно красивой и солидной физиономии действительно неприятное и отталкивающее, то происходило уж от других причин. Рассмотрев без церемонии господина Лужина, Раскольников ядовито улыбнулся, снова опустился на подушку и стал по-прежнему глядеть в потолок. Но господин Лужин скрепился и, кажется, решился не примечать до времени всех этих странностей. — Жалею весьма и весьма, что нахожу вас в таком положении, — начал он снова, с усилием прерывая молчание. — Если б знал о вашем нездоровье, зашел бы раньше. Но, знаете, хлопоты!.. Имею к тому же весьма важное дело по моей адвокатской части в сенате. Не упоминаю уже о тех заботах, которые и вы угадаете. Ваших, то есть мамашу и сестрицу, жду с часу на час... Раскольников пошевелился и хотел было что-то сказать; лицо его выразило некоторое волнение. Петр Петрович приостановился, выждал, но так как ничего не последовало, то и продолжал: — ...С часу на час. Приискал им на первый случай квартиру... — Где? — слабо выговорил Раскольников. — Весьма недалеко отсюда, дом Бакалеева... — Это на Вознесенском, — перебил Разумихин, — там два этажа под нумерами; купец Юшин содержит; бывал. — Да, нумера-с... — Скверность ужаснейшая: грязь, вонь, да и подозрительное место; штуки случались; да и черт знает кто не живет!.. Я и сам-то заходил по скандальному случаю. Дешево, впрочем. — Я, конечно, не мог собрать стольких сведений, так как и сам человек новый, — щекотливо возразил Петр Петрович, — но, впрочем, две весьма и весьма чистенькие комнатки, а так как это на весьма короткий срок... Я приискал уже настоящую, то есть будущую нашу квартиру, — оборотился он к Раскольникову, — и теперь ее отделывают; а покамест и сам теснюсь в нумерах, два шага отсюда, у госпожи Липпевехзель, в квартире одного моего молодого друга, Андрея Семеныча Лебезятникова; он-то мне и дом Бакалеева указал... — Лебезятникова? — медленно проговорил Раскольников, как бы что-то припоминая. — Да, Андрей Семеныч Лебезятников, служащий в министерстве. Изволите знать? — Да... нет... — ответил Раскольников. — Извините, мне так показалось по вашему вопросу. Я был когда-то опекуном его... очень милый молодой человек... и следящий... Я же рад встречать молодежь: по ней узнаешь, что нового. — Петр Петрович с надеждой оглядел всех присутствующих. — Это в каком отношении? — спросил Разумихин. — В самом серьезном, так сказать, в самой сущности дела, — подхватил Петр Петрович, как бы обрадовавшись вопросу. — Я, видите ли, уже десять лет не посещал Петербурга. Все эти наши новости, реформы, идеи — всё это и до нас прикоснулось в провинции; но чтобы видеть яснее и видеть всё, надобно быть в Петербурге. Ну-с, а моя мысль именно такова, что всего больше заметишь и узнаешь, наблюдая молодые поколения наши. И признаюсь: порадовался... — Чему именно? — Вопрос ваш обширен. Могу ошибаться, но, кажется мне, нахожу более ясный взгляд, более, так сказать, критики; более деловитости... — Это правда, — процедил Зосимов. — Врешь ты, деловитости нет, — вцепился Разумихин. — Деловитость приобретается трудно, а с неба даром не слетает. А мы чуть не двести лет как от всякого дела отучены... Идеи-то, пожалуй, и бродят, — обратился он к Петру Петровичу, — и желание добра есть, хоть и детское; и честность даже найдется, несмотря на то что тут видимо-невидимо привалило мошенников, а деловитости все-таки нет! Деловитость в сапогах ходит. — Не соглашусь с вами, — с видимым наслаждением возразил Петр Петрович, — конечно, есть увлечения, неправильности, но надо быть и снисходительным: увлечения свидетельствуют о горячности к делу и о той неправильной внешней обстановке, в которой находится дело. Если же сделано мало, то ведь и времени было немного. О средствах и не говорю. По моему же личному взгляду, если хотите, даже нечто и сделано: распространены новые, полезные мысли, распространены некоторые новые, полезные сочинения, вместо прежних мечтательных и романических; литература принимает более зрелый оттенок; искоренено и осмеяно много вредных предубеждений... Одним словом, мы безвозвратно отрезали себя от прошедшего, а это, по-моему, уж дело-с... — Затвердил! Рекомендуется, — произнес вдруг Раскольников. — Что-с? — спросил Петр Петрович, не расслышав, но не получил ответа. — Это всё справедливо, — поспешил вставить Зосимов. — Не правда ли-с? — продолжал Петр Петрович, приятно взглянув на Зосимова. — Согласитесь сами, — продолжал он, обращаясь к Разумихину, но уже с оттенком некоторого торжества и превосходства, и чуть было не прибавил: «молодой человек», — что есть преуспеяние, или, как говорят теперь, прогресс, хотя бы во имя науки и экономической правды... — Общее место! — Нет, не общее место-с! Если мне, например, до сих пор говорили: «возлюби», и я возлюблял, то что из того выходило? — продолжал Петр Петрович, может быть с излишнею поспешностью, — выходило то, что я рвал кафтан пополам, делился с ближним, и оба мы оставались наполовину голы, по русской пословице: «Пойдешь за несколькими зайцами разом, и ни одного не достигнешь». Наука же говорит: возлюби, прежде всех, одного себя, ибо всё на свете на личном интересе основано. Возлюбишь одного себя, то и дела свои обделаешь как следует, и кафтан твой останется цел. Экономическая же правда прибавляет, что чем более в обществе устроенных частных дел и, так сказать, целых кафтанов, тем более для него твердых оснований и тем более устраивается в нем и общее дело. Стало быть, приобретая единственно и исключительно себе, я именно тем самым приобретаю как бы и всем и веду к тому, чтобы ближний получил несколько более рваного кафтана и уже не от частных, единичных щедрот, а вследствие всеобщего преуспеяния. Мысль простая, но, к несчастию, слишком долго не приходившая, заслоненная восторженностью и мечтательностию, а казалось бы, немного надо остроумия, чтобы догадаться... — Извините, я тоже неостроумен, — резко перебил Разумихин, — а потому перестанемте. Я ведь и заговорил с целию, а то мне вся эта болтовня-себятешение, все эти неумолчные, беспрерывные общие места, и всё то же да всё то же, до того в три года опротивели, что, ей-богу, краснею, когда и другие-то, не то что я, при мне говорят. Вы, разумеется, спешили отрекомендоваться в своих познаниях, это очень простительно, и я не осуждаю. Я же хотел только узнать теперь, кто вы такой, потому что, видите ли, к общему-то делу в последнее время прицепилось столько разных промышленников, и до того исказили они всё, к чему ни прикоснулись, в свой интерес, что решительно всё дело испакостили. Ну-с, и довольно! — Милостивый государь, — начал было господин Лужин, коробясь с чрезвычайным достоинством, — не хотите ли вы, столь бесцеремонно, изъяснить, что и я... — О, помилуйте, помилуйте... Мог ли я?.. Ну-с, и довольно! — отрезал Разумихин и круто повернулся с продолжением давешнего разговора к Зосимову. Петр Петрович оказался настолько умен, чтобы тотчас же объяснению поверить. Он, впрочем, решил через две минуты уйти. — Надеюсь, что начатое теперь знакомство наше, — обратился он к Раскольникову, — после вашего выздоровления и ввиду известных вам обстоятельств укрепится еще более... Особенно желаю здоровья... Раскольников даже головы не повернул. Петр Петрович начал вставать со стула. — Убил непременно закладчик? — утвердительно говорил Зосимов. — Непременно закладчик! — поддакнул Разумихин. — Порфирий своих мыслей не выдает, а закладчиков все-таки допрашивает... — Закладчиков допрашивает? — громко спросил Раскольников. — Да, а что? — Ничего. — Откуда он их берет? — спросил Зосимов. — Иных Кох указал; других имена были на обертках вещей записаны, а иные и сами пришли, как прослышали... — Ну ловкая же и опытная, должно быть, каналья! Какая смелость! Какая решимость! — Вот то-то и есть, что нет! — прервал Разумихин. — Это-то вас всех и сбивает с пути. А я говорю — неловкий, неопытный и, наверно, это был первый шаг! Предположи расчет и ловкую каналью, и выйдет невероятно. Предположи же неопытного, и выйдет, что один только случай его из беды и вынес, а случай чего не делает? Помилуй, да он и препятствий-то, может быть, не предвидел! А как дело ведет? — берет десяти-двадцатирублевые вещи, набивает ими карман, роется в бабьей укладке, в тряпье, — а в комоде, в верхнем ящике, в шкатулке, одних чистых денег на полторы тысячи нашли, кроме билетов! И ограбить-то не умел, только и сумел, что убить! Первый шаг, говорю тебе, первый шаг; потерялся! И не расчетом, а случаем вывернулся! — Это, кажется, о недавнем убийстве старухи чиновницы, — вмешался, обращаясь к Зосимову, Петр Петрович, уже стоя со шляпой в руке и перчатками, но перед уходом пожелав бросить еще несколько умных слов. Он, видимо, хлопотал о выгодном впечатлении, и тщеславие перебороло благоразумие. — Да. Вы слышали? — Как же-с, в соседстве... — В подробности знаете? — Не могу сказать; но меня интересует при этом другое обстоятельство, так сказать, целый вопрос. Не говорю уже о том, что преступления в низшем классе, в последние лет пять, увеличились; не говорю о повсеместных и беспрерывных грабежах и пожарах; страннее всего то для меня, что преступления и в высших классах таким же образом увеличиваются и, так сказать, параллельно. Там, слышно, бывший студент на большой дороге почту разбил; там передовые, по общественному своему положению, люди фальшивые бумажки делают; там, в Москве, ловят целую компанию подделывателей билетов последнего займа с лотереей, — и в главных участниках один лектор всемирной истории; там убивают нашего секретаря за границей, по причине денежной и загадочной... И если теперь эта старуха процентщица убита одним из закладчиков, то и это, стало быть, был человек из общества более высшего, — ибо мужики не закладывают золотых вещей, — то чем же объяснить эту с одной стороны распущенность цивилизованной части нашего общества? — Перемен экономических много... — отозвался Зосимов. — Чем объяснить? — прицепился Разумихин. — А вот именно закоренелою слишком неделовитостью и можно бы объяснить. — То есть, как это-с? — А что отвечал в Москве вот лектор-то ваш на вопрос, зачем он билеты подделывал: «Все богатеют разными способами, так и мне поскорей захотелось разбогатеть». Точных слов не помню, но смысл, что на даровщинку, поскорей, без труда! На всем готовом привыкли жить, на чужих помочах ходить, жеваное есть. Ну, а пробил час великий, тут всяк и объявился чем смотрит... — Но, однако же, нравственность? И, так сказать, правила... — Да об чем вы хлопочете? — неожиданно вмешался Раскольников. — По вашей же вышло теории! — Как так по моей теории? — А доведите до последствий, что вы давеча проповедовали, и выйдет, что людей можно резать... — Помилуйте! — вскричал Лужин. — Нет, это не так! — отозвался Зосимов. Раскольников лежал бледный, с вздрагивающей верхнею губой и трудно дышал. — На всё есть мера, — высокомерно продолжал Лужин, — экономическая идея еще не есть приглашение к убийству, и если только предположить... — А правда ль, что вы, — перебил вдруг опять Раскольников дрожащим от злобы голосом, в котором слышалась какая-то радость обиды, — правда ль, что вы сказали вашей невесте... в тот самый час, как от нее согласие получили, что всего больше рады тому... что она нищая... потому что выгоднее брать жену из нищеты, чтоб потом над ней властвовать... и попрекать тем, что она вами облагодетельствована?.. — Милостивый государь! — злобно и раздражительно вскричал Лужин, весь вспыхнув и смешавшись, — милостивый государь... так исказить мысль! Извините меня, но я должен вам высказать, что слухи, до вас дошедшие или, лучше сказать, до вас доведенные, не имеют и тени здравого основания, и я... подозреваю, кто... одним словом... эта стрела... одним словом, ваша мамаша... Она и без того показалась мне, при всех, впрочем, своих превосходных качествах, несколько восторженного и романического оттенка в мыслях... Но я все-таки был в тысяче верстах от предположения, что она в таком извращенном фантазией виде могла понять и представить дело... И наконец... наконец... — А знаете что? — вскричал Раскольников, приподнимаясь на подушке и смотря на него в упор пронзительным, сверкающим взглядом, — знаете что? — А что-с? — Лужин остановился и ждал с обиженным и вызывающим видом. Несколько секунд длилось молчание. — А то, что если вы еще раз... осмелитесь упомянуть хоть одно слово... о моей матери... то я вас с лестницы кувырком спущу! — Что с тобой! — крикнул Разумихин. — А, так вот оно что-с! — Лужин побледнел и закусил губу. — Слушайте, сударь, меня, — начал он с расстановкой и сдерживая себя всеми силами, но все-таки задыхаясь, — я еще давеча, с первого шагу, разгадал вашу неприязнь, но нарочно оставался здесь, чтоб узнать еще более. Многое я бы мог простить больному и родственнику, но теперь... вам... никогда-с... — Я не болен! — вскричал Раскольников. — Тем паче-с... — Убирайтесь к черту! Но Лужин уже выходил сам, не докончив речи, пролезая снова между столом и стулом; Разумихин на этот раз встал, чтобы пропустить его. Не глядя ни на кого и даже не кивнув головой Зосимову, который давно уже кивал ему, чтоб он оставил в покое больного, Лужин вышел, приподняв из осторожности рядом с плечом свою шляпу, когда, принагнувшись, проходил в дверь. И даже в изгибе спины его как бы выражалось при этом случае, что он уносит с собой ужасное оскорбление. — Можно ли, можно ли так? — говорил озадаченный Разумихин, качая головой. — Оставьте, оставьте меня все! — в исступлении вскричал Раскольников. — Да оставите ли вы меня наконец, мучители! Я вас не боюсь! Я никого, никого теперь не боюсь! Прочь от меня! Я один хочу быть, один, один, один! — Пойдем! — сказал Зосимов, кивнув Разумихину. — Помилуй, да разве можно его так оставлять. — Пойдем! — настойчиво повторил Зосимов и вышел. Разумихин подумал и побежал догонять его. — Хуже могло быть, если бы мы его не послушались, — сказал Зосимов, уже на лестнице. — Раздражать невозможно... — Что с ним? — Если бы только толчок ему какой-нибудь благоприятный, вот бы чего! Давеча он был в силах... Знаешь, у него что-то есть на уме! Что-то неподвижное, тяготящее... Этого я очень боюсь; непременно! — Да вот этот господин, может быть, Петр-то Петрович! По разговору видно, что он женится на его сестре и что Родя об этом, перед самой болезнью, письмо получил... — Да; черт его принес теперь; может быть, расстроил всё дело. А заметил ты, что он ко всему равнодушен, на всё отмалчивается, кроме одного пункта, от которого из себя выходит: это убийство... — Да, да! — подхватил Разумихин, — очень заметил! Интересуется, пугается. Это его в самый день болезни напугали, в конторе у надзирателя; в обморок упал. — Ты мне это расскажи подробнее вечером, а я тебе кое-что потом скажу. Интересует он меня, очень! Через полчаса зайду наведаться... Воспаления, впрочем, не будет... — Спасибо тебе! А я у Пашеньки тем временем подожду и буду наблюдать через Настасью... Раскольников, оставшись один, с нетерпением и тоской поглядел на Настасью; но та еще медлила уходить. — Чаю-то теперь выпьешь? — спросила она. — После! Я спать хочу! Оставь меня... Он судорожно отвернулся к стене; Настасья вышла.

Сочинение

В романе «Преступление и наказание» Раскольников, воплощая в жизнь свою теорию о «праве сильной личности», сумел только «пролить кровь по совести», но не смог воспользоваться деньгами старухи. В произведении есть и другие герои, и каждый из них является носителем определённой идеи. Стремясь подчеркнуть безнравственность и нежизнеспособность теории Раскольникова, Ф. Достоевский изображает так называемых «двойников» и оппонентов главного героя: Лужина, Свидригайлова, следователя Порфирия Петровича, Лебезятникова. Чем же так «антипатичен» автору и главному герою одних из них - Лужин?

Пётр Петрович Лужин, выбившись из ничтожества, высоко ценит свой ум и способности, любит деньги. Он неприятен Раскольникову, во-первых, потому, что его сестра собирается замуж за этого самолюбивого и беспринципного человека, чтобы всю жизнь благоговеть перед ним и подчиняться ему. Раскольников понимает, что жребий Дуни-бесприданницы ничем не лучше пути Сони Мармеладовой, которая вынуждена была пойти по «жёлтому билету» ради спасения от голода своей семьи.

С другой стороны, личная неприязнь и даже ненависть Раскольникова к этому человеку объясняется тем, что в «экономической» теории Лужина, идею которой он почерпнул из разговоров со своим приятелем Лебезятниковым, Раскольников, как в кривом зеркале, увидел свою теорию. Для Лужина не существует понятий чести, добра, справедливости. С точки зрения Раскольникова, можно проливать «кровь по совести» во имя спасения человечества, из благородных побуждений, а Лужин допускает свободу действий ради личной выгоды, расчёта. «Возлюби, прежде всех, одного себя, ибо всё на свете на личном интересе основано…» - проповедует он.

Автор не показывает ни одного благородного поступка Лужина. Его несостоявшаяся женитьба по расчёту, обвинение Сонечки Мармеладовой в краже во время поминок не делают чести этому герою. Кроме того, Достоевский рисует подробнейший портрет героя, его изысканный наряд, но явный сарказм автора чувствуется в описании «свежего» лица Лужина, которое «осеняют» бакенбарды в виде «двух котлет».

Итак, антипатия автора и главного героя к Лужину вызвана тем, что у этого человека отсутствуют глубокие человеческие чувства, он тщеславен и бездушен, чрезмерно эгоистичен, живет по принципу «всё позволено», допускает свободу действий во имя личных интересов. Угрызения совести и сострадание незнакомы ему.

Рева Татьяна, 11 А класс 2013 г.

МНОГИЕ ДАЖЕ И НЕ ПОДОЗРЕВАЮТ, ЧТО КУЛЬТИВИРОВАНИЕ ЛЮБВИ К СЕБЕ МОЖЕТ ТОЛЬКО ОСЛАБИТЬ ВОЗМОЖНОСТЬ ЛЮБИТЬ БЛИЖНЕГО, А ЭТО, В СВОЮ ОЧЕРЕДЬ, ГРОЗИТ УТРАТОЙ ВАЖНОГО ПРИНЦИПА ЖИЗНИ, ВЕДУЩЕГО К НАСТОЯЩЕМУ СЧАСТЬЮ.

Как многие сегодня нуждаются в неподдельной любви! Усугубление забот, комплексов, фобий, зависимостей и прочих личных проблем в нашем мире провоцирует увеличение числа депрессий, психических расстройств и даже самоубийств. В таких условиях взаимная любовь друг ко другу была бы поистине спасительной.

Христос никогда так не говорил

Для решения личностных проблем на психологическом уровне сегодня многие психологи пытаются внушить своим пациентам простые методы их решения. Самые распространенные приемы заключаются во внушении себе того, что чуть ли не весь мир должен вращаться вокруг нас. Одна из главных проблем, как полагают некоторые специалисты по человеческой душе, в недостатке любви и уважения к себе. Сколько женщин сегодня, начитавшись литературы о секретах успешных людей, непрестанно внушают себе - я самая красивая и самая умная. А где же - я самая (самый) добрая, я самая щедрая, я самая честная, я самая верная, я самая любящая по отношению к другим людям. Стоп! Нет, нет! Не нужно торопиться, считают некоторые психологи, это все будет, но потом. Вначале нужно проявить доброту к себе и по-настоящему полюбить себя, а тогда только можно полюбить кого-то. А иначе никак. Ведь сам Христос некогда сказал: «возлюби себя, а затем ближнего», - говорят они, а им вторят и некоторые христианские психологи. Стоит заметить, что в таком аргументе со ссылкой на Самого Христа присутствует самое опасное и распространенное заблуждение, которое можно охарактеризовать как дьявольскую насмешку над человечеством. Христос никогда так не говорил, да и не мог говорить! Он никогда не учил любви к ближнему путем обучения любви к себе. Посмотрим, что же Он говорил и имел в виду в действительности.

Наибольшая заповедь

Однажды один ученый-богослов подошел к Иисусу Христу во время дискуссии и задал прямой вопрос о том, какая наибольшая заповедь среди всех Божьих повелений и постановлений. Иисус без промедления процитировал несколько отрывков из древнейшей части Священного Писания: «Возлюби Господа Бога твоего всем сердцем твоим и всею душею твоею и всем разумением твоим: сия есть первая и наибольшая заповедь; вторая же подобная ей: возлюби ближнего твоего, как самого себя; на сих двух заповедях утверждается весь закон и пророки» (Библия. Евангелие от Матфея 22:37-40).

Как видно, разница между словами Христа и словами многих психологов - существенная, но более существенная разница в смысле этих взглядов, в подходах решения личностных проблем и, более того, в видении корня самих проблем.

Что же все-таки хотел сказать Своими словами Великий Учитель из высшей школы небес?

Определение значений любви

Прежде чем ответить на вопрос, что же на самом деле подразумевал Иисус под «возлюби… как самого себя», нужно отметить значение самого слова «возлюби», которое Он употребляет. Если говорить о любви, то в русском языке слово «любовь» универсально и может применяться к чему угодно. Например, без дополнительной уточняющей информации невозможно определить, что подразумевается под «я тебя люблю». Эта фраза может подразумевать разные виды любви с различным проявлением чувств - я люблю свою маму, я по-дружески люблю своего друга (подругу), я люблю своего сына или дочь, я люблю свою жену (мужа), я люблю свою собаку и даже - я люблю свою партию.

В украинском языке существует два слова, выражающих любовь: «любов» - имеет универсальное значение и «кохання» - чаще всего употребляется по отношению к противоположному полу и несет в себе более эмоциональную и романтическую окраску.

Касательно древнегреческого языка, с которого был осуществлен перевод Евангелия и, соответственно, слов Иисуса Христа, в нем любовь классифицируется четырьмя значениями: филия - дружеская любовь, эрос - страстная любовь, сторге - родственная любовь (напр., родителей к детям) и агапэ. Именно любовь «агапэ» подразумевал Христос, когда говорил о любви к ближнему. Любовь агапэ - это самое уникальное явление, в отличие от остальных древнегреческих понятий любви. Эта любовь бескорыстна и самоотверженна, она благотворна независимо от настроения и чувств. Эта любовь готова на самопожертвование ради другого человека. С точки зрения христианства, природа любви агапэ в ее подлинном и чистом виде - не земная, а Божественная. Она является результатом воздействия Святого Духа на человеческое сердце. Ее неподдельное проявление в поступках грешных людей может быть обусловлено только наделением ею свыше благодаря вере в Бога и Его Слово. Самое яркое в истории нашего бытия откровение о любви агапэ мы можем созерцать в Иисусе Христе, распятом за грехи всего человечества. Однажды Спаситель охарактеризовал степень этой любви следующими словами: «Нет больше той любви, как если кто положит душу свою за друзей своих» (Библия. Евангелие от Иоанна 15:13).

Потрясающая аналогия

Как Господь мог словесно учить грешное человечество любви агапэ к ближнему, а тем более ее проиллюстрировать, когда на грешной земле это столь редкое явление? Это не так просто. Легче проявить любовь, чем объяснить, что это такое. Ведь как уже упоминалось, такая любовь может зародиться только в освященном Богом сердце. Но Бог не превзойден в Своей мудрости. Он знал, с чем можно сравнить любовь агапэ, исходящую от Него же Самого. Ее подобие Он видел там, где никто бы не догадался. Кто бы мог подумать, что сила и характерные черты божественной любви агапэ почти идентичны человеческой эгоистической любви к себе, т.е. себялюбию. Разница только в одной, но существенной детали - направлении этой любви. Весь негатив себялюбия или эгоизма заключается всего лишь в одном - направленности сугубо на себя. Любовь же агапэ проявляется практически так же, как себялюбие, но направлена не на себя, а на других - ближних.

Что общего между «агапэ» и эгоизмом?

Как и любовь агапэ, эгоистическая любовь к себе чрезвычайно чутка, жертвенна, заботлива, бескорыстна и благотворна, но только сугубо к себе. Если я совершаю какой-либо вопиющий проступок, то любовь к себе способна проявиться без всяких промедлений. Она несмотря ни на что меня простит, поймет, оправдает и не осудит. Любовь к себе позволяет мне легко уживаться с моими недостатками и пороками. Она позволяет мне принимать себя самого таким, каким я есть на самом деле. Любовь к себе побуждает меня немедленно искать пищу, когда я голоден, одевать себя, оберегая от холода и защищать себя от каких бы то ни было угроз. Любовь к себе не пожалеет никаких средств, если дело касается моего здоровья. Точно так же проявляется любовь агапэ, но только не к себе, а к ближним. Возможно ли это? Могу ли я так любить окружающих людей, как люблю себя? Да! Но только если на мое сердце, по моему искреннему желанию, повлияет Бог, Который является источником этой любви.

Отвергнись себя

В вопросе себялюбия Спаситель не только не подогревал у людей любовь к самим себе, но, напротив, однозначно учил: «...если кто хочет идти за Мною, отвергнись себя, и возьми крест свой, и следуй за Мною» (Библия. Евангелие от Матфея 16:24). А вот еще: «Любящий душу свою погубит ее; а ненавидящий душу свою в мире сем сохранит ее в жизнь вечную» (Библия. Евангелие от Иоанна 12:25). Слова Христа отнюдь не противоречивы. Когда речь шла о настоящей любви к ближним, Он указывал, что ее сила должна быть такой же, как у любви к себе. Но когда Иисус говорил о таких решающих аспектах человеческой свободы, как выборе жизненного пути и жизненных приоритетах, то себялюбие грешного человека оказывалось противником собственного счастья. Сколько людей, которые слышали Христа, видели Его Божественную силу, чудеса и знамения, ходили вслед за Ним, но делали это из собственной корысти. Они так и не пожелали менять свои привычки, приоритеты, отказавшись от своих любимых тайных или явных пороков.

Себялюбие по своей сути греховно и губительно для того, от кого оно исходит. Оно породило дьявола, который и есть праотец эгоизма. Эгоистическая любовь неразумна, слепа и неадекватна. Она часто заботится о том, что может приносить сиюминутный временный комфорт и удовольствия, пренебрегая вечными неземными ценностями.

Иногда, чтобы не навредить себе, необходимо отвергнуть себялюбие и переступить через собственные желания.

Неадекватность любви к себе

Разве может любить ближних, например, опустившийся человек, который за собой не смотрит, нигде не работает и каждый день пьян до беспамятства? Как он может любить других, если он себя так не любит? Может, ему-то и нужно в начале полюбить себя, а затем уже и о ближних думать? В таком случае стоит задастся другим вопросом: «Неужели человек, который избрал такой образ жизни, то ли по воле обстоятельств, то ли по своей воле и имеющий шанс на другой образ жизни, себя не любит? Разве не его «Я» диктует ему такой образ жизни? Разве не есть это проявление наивысшего себялюбия?» Если бы кто-то из людей или даже Сам Господь Бог предложил ему изменить образ жизни, то не является ли наивысшим себялюбием внутренний ответ? - «Я пока не хочу жить по-другому!», «Мне и так хорошо!», «Я, если захочу, в любой момент перестану пить и устроюсь на работу!», «Не лезьте в мою жизнь!» В этом случае, как и в большинстве других, любви к себе столько много, что на других ее никогда не хватит. Таким образом, все мы грешные люди, независимо от положения и обстоятельств - рабы себялюбия. Поэтому Христос и призывает каждого - «отвергнись себя» и живи по-новому.

Взвешенная самооценка

Нельзя упускать из виду и то, что в результате деструктивного воспитания детей, деструктивных взаимоотношений в обществе или вследствие каких-либо несчастных случаев, у жертв таких обстоятельств порождается и деструктивное отношение к себе - отвращение, неуважение себя, закомплексованность, неуверенность в своих способностях и т.д. Нельзя сказать что такие люди лишены себялюбия. Эгоизм присутствует у всех в разной мере. Они также нуждаются в радости любить других. Но неверная самооценка не позволит им полноценно жить. В таких случаях самовнушением не помочь. Проявление к ним внимания, нежности, любви, заботы будет наилучшим лекарством. Здесь нужен комплексный подход, в котором духовная составляющая наиболее важна.

По большому счету, уважать себя без крайностей человек может только тогда, когда начнет понимать свои духовные корни и происхождение. Любить и уважать себя (здоровье, добрые качества…) без проявления и доли эгоизма человек может только в свете понимания того, что он Божье творение, имеющее черты Его образа и подобия, имеющего Его дарования. Когда грешный человек с сокрушенным сердцем в духе покаяния понимает свое несовершенство, порочность и то, что для него такого сделал Бог, он абсолютно по-другому смотрит на себя. Он не любит себя за что-то, а с любовью относится ко всему тому, чем его одарил Господь, и только по той причине, что он Божье творение, которое Сын Божий ради спасения оценил превыше Своей жизни.

Принцип полнокровной жизни

Сегодня каждый человек действительно нуждается в бескорыстной любви по отношению к себе. Но он не менее нуждается и в проявлении ее к ближнему. Планка Иисуса - «возлюби ближнего» весьма высока. Но как мало людей понимают, что проявление подлинной любви к окружающим может привнести в их жизнь настоящее удовлетворение, истинный смысл, чувство значимости и неподдельную радость. Ведь тот, кто живет только для себя, пожнет рано или поздно плоды наивысшего разочарования жизнью. Потому что принцип полнокровной и счастливой жизни - жить еще и для других.

Одна из главных заповедей Иисуса Христа, которая призывает относиться к людям с любовью, не причинять им зла.

Эта заповедь много раз встречается в Библии, как в Ветхом, так и в Новом завете.

Примеры употребления фразы в Библии

16. Не ходи переносчиком в народе твоем и не восставай на жизнь ближнего твоего. Я — Господь.
17. Не враждуй на брата твоего в сердце твоем; обличи ближнего твоего, и не понесешь за него греха.
18. Не мсти и не имей злобы на сынов народа твоего, но люби ближнего твоего, как самого себя . Я — Господь.

В главе 22 Евангелие от Матфея сказано:

"Мф.22:35 И один из них, законник, искушая Его, спросил, говоря:
Мф.22:36 Учитель! какая наибольшая заповедь в законе?
Мф.22:37 Иисус сказал ему: возлюби Господа Бога твоего всем сердцем твоим и всею душею твоею и всем разумением твоим:
Мф.22:38 сия есть первая и наибольшая заповедь;
Мф.22:39 вторая же подобная ей: возлюби ближнего твоего, как самого себя ;
Мф.22:40 на сих двух заповедях утверждается весь закон и пророки."

В главе 2 Соборного послания Апостола Иакова сказано:

"Иак.2:8 Если вы исполняете закон царский, по Писанию: возлюби ближнего твоего, как себя самого, - хорошо делаете .
Иак.2:9 Но если поступаете с лицеприятием, то грех делаете, и перед законом оказываетесь преступниками.
Иак.2:10 Кто соблюдает весь закон и согрешит в одном чем-нибудь, тот становится виновным во всем.
Иак.2:11 Ибо Тот же, Кто сказал: не прелюбодействуй, сказал и: не убей; посему, если ты не прелюбодействуешь, но убьешь, то ты также преступник закона.
Иак.2:12 Так говорите и так поступайте, как имеющие быть судимы по закону свободы.
Иак.2:13 Ибо суд без милости не оказавшему милости; милость превозносится над судом.
Иак.2:14 Что пользы, братия мои, если кто говорит, что он имеет веру, а дел не имеет? может ли эта вера спасти его?"

Примеры

Стивен Кинг (Stephen King)

«Кто нашел, берет себе. Мистер Мерседес 2 (FINDERS KEEPERS), 2015 г., перевод на русский язык В. Вебер, 2015 г.:

"Этот совет недотягивал до «возлюби ближнего твоего, как самого себя », но Ходжес ему последовал."

(1896 - 1984)

"Разговоры с Раневской" (Глеб Скороходов, 2004): "Привлекала «Сэвидж» и своей немудреной философией: возлюби ближнего, как самое себя . Впрочем, в приложении к героине Раневской вторую часть заповеди стоило бы изменить: ближнего она возлюбила больше самое себя. Мера любви, установленная Евангелием, ей показалась эгоистичной - «как самое себя». Она не для нее."

(1821 - 1881)

" " (1866 г.) ч. 2 гл. 5, слова Лужина: "Если мне, например, до сих пор говорили: "возлюби" , и я возлюблял, то что из того выходило? -- продолжал Петр Петрович, может быть с излишнею поспешностью, -- выходило то, что я рвал кафтан пополам, делился с ближним, и оба мы оставались наполовину голы, по русской пословице: "Пойдешь за несколькими зайцами разом, и ни одного не достигнешь". Наука же говорит: возлюби, прежде всех, одного себя, ибо всё на свете на личном интересе основано. Возлюбишь одного себя, то и дела свои обделаешь как следует, и кафтан твой останется цел. Экономическая же правда прибавляет, что чем более в обществе устроенных частных дел и, так сказать, целых кафтанов, тем более для него твердых оснований и тем более устраивается в нем и общее дело. Стало быть, приобретая единственно и исключительно себе, я именно тем самым приобретаю как бы и всем и веду к тому, чтобы ближний получил несколько более рваного кафтана и уже не от частных, единичных щедрот, а вследствие всеобщего преуспеяния. Мысль простая, но, к несчастию, слишком долго не приходившая, заслоненная восторженностью и мечтательностию, а казалось бы, немного надо остроумия, чтобы догадаться..."