Мать порядка - анархия. Анархия — мать порядка

Несмотря на то, что анархизм в начале ХХ века был мощным идеологическим течением, сыгравшим существенную роль в трёх русских революциях и гражданской войне, советское искусство всегда изображало анархистов эдакими вечно пьяными раздолбаями - субпасcионариями, вся идеология которых, если вообще подразумевалась, сводилась к свободе без ограничений.

Ловко они "краснопузого" скрутили и как-то очень нежно.

Анархисты в искусстве;-)

У обывателя, для которого из всех искусств важнейшее, конечно, кино, сложился соответствующий образ анархиста - хмельного гуляки-матроса, развязного и себялюбивого, агрессивного и грубого. В общем, хам, насильник, грабитель, бандит. А само слово "анархия" стало безусловным синонимом беспорядка, хаоса, беззакония, насилия, полного безвластия, свободы каждого от всего и вся - в общем, что хочу, то и ворочу, потому как "анархия - мать порядка". И это всегда вызывало у меня некий когнитивный диссонанс: ну, никак не связывались воедино колоритные образы Всеволода Вишневского и теоретиков анархизма, интеллектуалов Кропоткина и Бакунина, Прудона и Макса Штирнера. Тем не менее, стереотип в литературе и искусстве сложился устойчивый, и Штирнер Штирнером, а при слове "анархия" в мозгу неизменно возникал мотивчик "Была бы водка, а к водке..."
Но прослушав, случайно найденную в интернете лекцию историка (или философа?) Вадима Дамье "Что такое анархия?", я обнаружил, что на гражданской войне анархизм не закончился, а в современных концепциях, анархия - это вопреки сложившимся стереотипам, ровно наоборот: порядок, высочайшая самоорганизация общества, идеальное самоуправление, свобода человеческой личности. Анархия - по Дамье - это очень высоко организованное общество активных людей, которые готовы никому не передоверять принятие за себя решений, а решающих самостоятельно. "Анархия" - значит, "без державы, господства и насилия над обществом".

Ну а понятие об анархии как о хаосе запустили в качестве мифа, чтобы дискредитировать эту, в общем-то, очень светлую идею. Вот немецкий философ Иммануил Кант, хоть и не был анархистом, и саму идею считал неосуществимой, но определение ей дал справедливое и честное, "Анархия - это не хаос, это порядок без господства".

Анархизм прежде всего исходит из постулата о свободе человеческой личности. Так что, как видите, совершенно неправильно сам термин "анархия" переводят и трактуют как безвластие, правильный перевод - "без господства", и, как мне кажется, это очень привлекательный термин. Анархисты - далеко не идиоты, они признают различия индивидуумов: кто-то умнее, кто-то сильнее, но это не даёт права считать себя или другого выше или ниже, несмотря на различия. То есть, принцип равенства разного. Люди, разные по своей природе, соединяются по принципу согласия, рационального соглашения, гармоничного отношения между индивидуумами и между индивидуумами и природой.

Что интересно? Анархисты и либералы выше всего ценят человеческую личность, но вот в подходе к ней кардианльно расходятся: либерал считает, что человек эгоистичен, и отношения может строить только по принципу иерархии, господства, что сильные будут подавлять слабых всегда и везде, анархист же уверен, что все люди имеют равные права на жизнь, они пришли в этот мир, хотя их никто и не спрашивал хотят они этого или нет, и все имеют права на равные возможности жить в гармонии друг с другом и природой.

Анархия - это возможность свободно строить свою жизнь в гармоничном согласии с другими свободными личностями. Ни одно решение, затрагивающее интересы группы людей не может быть принято вопреки воле этих людей. Все решения принимаются по принципу - снизу вверх. И не властны над свободными анархистами никакие верхи.

Главный принцип - свобода. Свобода негативная и свобода позитивная. Свобода "от" и свобода "для". Свобода от запретов, ограничений, преследований, репрессий и свобода для самореализации, творчества, жизни в гармонии с людьми и миром.
Свобода неразделима. Свобода каждого - условие для свободы всех! Анархисты - немного волюнтаристы, они считают, что железных законов истории не существует, и что развитие общества зависит тоько от самих людей: как договорились - так и живут!

"Свобода, равенство, братство" Французской революции созвучно принципам анархизма. В анархизме не существует свободы без равенства.

Вообще, у анархистов многие термины имеют совершенно иной смысл, нежели мы в них вкладываем.
Федерализм, например. Или революция. Или ассамблея...
Кому любопытно, послушайте сами интереснейшую лекцию Вадима Дамье:

Все иначе: управление обществом, самооборона; экономика строится по иным принципам, но всё необыкновенно привлекательно, особенно, если сравнивать с нашими современными тоталитарными государствами. Просто небо и земля. Абсолютно разные принципы построения общества и управления им.
Как хотелось бы, чтобы анархия была не утопией, как представляется сегодня в свете современных реалий, а жизнеспособной и практически реализуемой идеей построения по-настоящему светлого и справедливого общества.
В общем, как сказал Вадим Дамье "...анархизм не законченная концепция - анархизм это сама жизнь, которая как известно богаче мысли."

Александр Кустарев

Мать порядка - анархия

Судьба анархизма парадоксальна. В начале XIX века он вышел на арену как один из самых ярких и влиятельных выразителей тогдашнего Zeitgeist . Но так и не кристаллизовался ни во влиятельную политическую партию, ни в какой-либо устойчивый и влиятельный уклад. Сверкнув в нескольких революционных эпизодах (Мексика, Украина, Испания) в первой половине ХХ века, он был окончательно отодвинут на периферию и сохранился только как интеллектуальная традиция радикалов-аутсайдеров, полуполитической-полурелигиозной секты единомышленников-единоверцев, погруженных в эсхатологическое ожидание «конца системы».

Этой «системой» была большая территориальная общность, консолидированная единой государственностью. Суверенное государство стало монополистом обобществления индивидов . И эта социальность организована не как анархия , а как иерархия .

Историческая неизбежность поражения анархизма в прошлом не так очевидна, как это считает магистральная историография, выстроенная задним числом как история ныне существующих агентур и укладов. Всегда были историки-еретики, как, например, Петр Кропоткин, или Торольд Роджерс (1823-1890), или Эрнст Баркер (1874-1960), полагавшие, что в победе государства над иными форматами социализации вовсе не было такой уж предопределенности. История в этом плане вполне может быть переписана, и этот процесс уже начался.

Так или иначе, после двух веков становления и укрепления эта «система» как будто начинает отступать. Резонно спросить, не означает ли это, что у того самого «общественного настроения», которое когда-то пыталось противостоять становлению этой системы, появляются новые шансы?

Попробуем оценить перспективы анархизма через объяснение его неудачи в прошлом. Даже если мы согласимся считать, что она не объясняется безусловным эволюционным превосходством принципа иерархии, какие-то объективные обстоятельства были на руку его агрессивно-завоевательным агентам. Какие же именно? И что изменилось теперь?

Уже существовавшие ранее формы социальности, отвечавшие анархистскому идеалу и бывшие для него образцами, отступили под давлением процессов, обозначаемых обычно как «развитие производительных сил». На место аграрного и вольно-городского общества пришло общество, основанное на крупном машинном и материалоемком производстве, ориентированном исключительно на экономическую эффективность. Наиболее соответствующей такой производственной базе оказалась централизованная бюрократизированная и военизированная организация, а не автономные коллективы свободных людей.

Анархистский проект оказался не ко времени и в обстановке более или менее острой гражданской войны, сопровождавшей переход от традиции к модерну. Реакция на хаос обеспечивала легитимность сильной, карающей власти, по необходимости монопольной. Ее фигурой стал гоббсовский Левиафан, или в терминологии Вебера «единогосподская совместность» (Herrschaftsverband ). К тому же обыватель боялся анархистов как субъектов беспорядка. Не без оснований, поскольку проповедь «безвластия» и «свободы» в условиях смуты и массовой нищеты легко превращалась в легитимизацию грабежа. А глубокий по содержанию лозунг «анархия - мать порядка» не только не успокаивал обывателя, но еще больше пугал и раздражал как все парадоксальное. Обывателю нужны не парадоксы, а трюизмы.

Анархизм также пал жертвой своей антропологической теории. Анархисты склонялись к представлению, что человек от природы предрасположен не к господству, а к сотрудничеству и взаимопомощи. Особенно это было свойственно сциентистскому (антидарвинистскому) анархизму Кропоткина. Эта сторона анархистской антропологии не была слишком догматичной. Анархисты сами вполне отдавали себе отчет в том, что эгоистическое начало - пусть и благоприобретенное, а не врожденное - человеку свойственно с незапамятных времен. Но они явно недооценивали трудности перевоспитания человека в духе альтруизма и кооперации.

Другая антропологическая иллюзия анархизма была более догматична и ущербна для него самого. Анархизм исходил из того, что главная ценность для человеческого существа - свобода. Реальность была шокирующе иной. Склонность к независимости и самоуправлению у людей оказывается вовсе не так сильна, как хотелось бы тем, кто сам одержим любовью к свободе и надеется этими благами осчастливить все человечество. Но хуже всего было то, что свободолюбие индивида легко переходит во властолюбие, и воспитать индивида, одинаково приверженного и духу свободы, и духу равенства оказалось еще намного труднее, чем в духе сотрудничества.

Анархизм также ослабил свои позиции, слишком концентрируя свою критику на государстве как главной агентуре господства и противопоставляя государство обществу, то есть конкретно общине как оплоту свободы. На самом деле община могла быть (и была) репрессивным институтом в не меньшей степени, чем государство.

К этой стороне дела был очень чувствителен либерализм, выражавший интересы средних слоев, которым было что терять, подчиняясь коллективу. Анархисты (и коммунисты) эту проблему неосторожно игнорировали, наивно полагая, что интересы свободного индивида всегда будут идентичны интересам свободного коллектива. Но это достижимо только в сугубо добровольных, то есть в самых неустойчивых, коллективах. Эгалитаристским общинам всегда грозит массовое дезертирство. Так, пытаясь препятствовать этому, большевики превратили колхозы в нечто, мало отличавшееся от ГУЛАГа. Больше того, весь СССР превратился в своего рода добровольно-принудительное гетто, откуда выход был запрещен. Жестокая ирония, если вспомнить о глубоком родстве анархического и коммунистического идеалов!

И еще одно представление анархистов об общине оказалось неадекватным. Они думали, что отношения господства-подчинения могут быть только навязаны общине извне. Но общины оказываются и сами беззащитны перед «обаянием» власти. Причем эта опасность грозит общине с двух сторон: либо выделяется верхушка, контролирующая всю общину, либо будет господствовать тот, кто эту тенденцию сдерживает. Российский коммунизм продемонстрировал эту имманентную тенденцию в грандиозных масштабах. Не говоря уже о врожденном иерархизме большой семьи (joint family ) с ее возрастными классами. В итоге тенденция превращения эгалитаристских коллективов в закрытые авторитарные секты подорвала многие и сознательные, и спонтанные анархистские инициативы.

В то же время национальное государство, утвердившись в ходе установления-восстановления порядка после деградации Старого режима, повело себя не совсем так, как ожидали анархисты. С одной стороны, оно, конечно, искореняло проявления автономии, распуская разные общности с независимым корпоративным уставом под предлогом борьбы с привилегиями. Но, с другой стороны, оно освобождало индивида от тирании общинного консенсуса или подчинения внутриобщинному истеблишменту. Более того, появилась возможность видеть в государстве именно гаранта индивидуальной свободы. Таков во всяком случае либерально-демократический идеал государства, разумеется, не осуществленный полностью, но оказавший сильное влияние на современный конституционализм (как чисто республиканский, так и с монархическим элементом).

Помимо этого, государство стало выполнять задачи, которые, как думали анархисты, могли быть выполнены только безвластными «братствами». И прежде всего задачи взаимопомощи, что воплотилось в создании всеобъемлющего соцстраха (welfare ) в массовых демократиях.

Этот перехват инициативы спутал карты и нанес авторитету анархизма, может быть, больший ущерб, чем все остальное. Как это нередко случается, более удачливые исполнители украли у анархизма его музыку (нечто похожее позднее произошло с «зелеными»).

Далее. Анархизм не смог определить однозначно свое отношение к частной собственности. Социальный анархизм видел в собственности, которую Прудон объявил воровством, источник отношений господства. Другая школа, уходящая корнями еще дальше, к Локку, наоборот, настаивала, что именно собственность делает человека свободным. Крайние выразители обеих доктрин далеко разошлись в общественной жизни и даже стали политическими противниками, но между двумя крайностями осталась масса индивидов, инстинктивно тяготеющих к анархизму, но парализованных этим когнитивным диссонансом, который они оказались неспособны снять.

Наконец, анархисты не смогли найти телесной формы коллективного существования, альтернативной государству. Протяженность в материальном пространстве и бесконечность существования оказались важнейшими заданными параметрами общественности, и идеал безвластности нужно было волей-неволей осуществлять в этом формате. Что оказалось технически невыполнимым, поскольку именно такие коллективности ни в коем случае не могли быть добровольными.

Сохранить солидарную коллективно-хозяйственную общность в маломерных совместностях еще можно было на уровне земельно-общинной хозяйствующей организации. Но урбанизация и индустриализация быстро сжимали пространство этого образа жизни, а вместе с этим маргинализировали тот влиятельный анархический проект, для которого аграрная община была идеалом совместности. Возрождение этого образа жизни было возможно только в чрезвычайных условиях в виде «союзов самообороны и выживания» типа кибуцев в Палестине-Израиле, но и они быстро маргинализировались в результате массового дезертирства по мере нормализации жизненных условий.

В городах же формы общинной жизни анархизму оказалось найти гораздо труднее, потому что динамика индустриальной и городской жизни не позволяла кристаллизоваться надолго никакой совместности, кроме фабричного двора. Анархо-синдикализм пытался было возродить и оживить коллективности типа средневековых корпоративно-цеховых, но они быстро инкорпорировались в систему либо как подсистемы самого государства (советский и фашистский вариант), либо через аффилиацию с разными политическими партиями (иногда через создание собственных: классический пример - английские лейбористы - политическое крыло тред-юнионов). Впрочем, если дух анархизма где-то и сохранился до нашего времени, так именно в некоторых небольших левых профсоюзах.

Между тем, сам анархизм не смог оформиться как пригодная для парламентской деятельности партия. Его программные элементы были растасканы другими партиями коммунистического, социал-демократического, либерального и даже консервативного толка, имевшими свой массовый и сплоченный электорат, формирующийся прежде всего на классовой основе, тогда как у самого анархизма такой классовой основы не имелось. Это было скорее морально-идеологическое движение, чем движение, выражавшее чьи-то конкретные материальные интересы.

Так выглядит судьба анархизма в исторической ретроспективе. Что же с тех пор изменилось и что эти изменения значат для анархизма?

Развитие производительных сил в постмодерне получило новый оборот, породив новые типы производственных организаций, новые профессии и новые трудовые режимы. Содержательное обогащение жизни не позволяет теперь индивиду принадлежать одной и только одной общности, что, собственно, наметилось уже в конце XIX века.

Новые технологии коммуникации делают возможным объединение индивидов, физически сколь угодно удаленных друг от друга, раньше вынужденных существовать в изоляции или в принудительных совместностях. Таким образом, социально-эмоциональная «близость» (proximit й - ключевое понятие в концептуализации «новых племен» Мишеля Маффесоли) теперь все легче обеспечивается и без прямого физического соседства.

Эта «фрагментация индивида» благоприятна для разных нетерриториальных селективных общностей. А это означает усиление самоопределительного сознания и корпоративно-правовой (субъективно-правовой, по Веберу) сферы и, соответственно, укрепление функциональности таких форм совместности, как племена, профессиональные синдикаты, моральные общины (религиозные секты), акционерные кооперативы, «сотруднические (collaborative ) компании» и культурно-потребительские общности.

Становлению новых форм нетерриториальной совместности соответствует и собственное ослабление территориальной совместности и ее классической организации - иерархического государства.

В пределах постиндустриального Севера великая смута, сопровождавшая переход от аграрно-сельского и религиозного габитуса к индустриально-городскому и секулярному осталась позади. Сохранение жизни перестало быть ставкой в дарвиновской конкуренции. Страх насильственной преждевременной смерти, столь важный для политологии Гоббса, ушел в прошлое. В этих условиях императив, толкающий индивидов к выбору в пользу карательной агентуры порядка, ослабевает, что либо подрывает саму идею традиционного государства, либо требует наполнить ее совершенно иным содержанием.

В пределах глобального Юга, на первый взгляд, ситуация обстоит иначе, а именно так же, как она обстояла в пределах Севера 200 лет назад. Не удивительно поэтому, что на Юге то там то здесь сохраняются очаги коллективности, вполне соответствующие духу классического анархистского идеала XIX столетия. Часто они совершенно произвольны, но иногда подпитываются влиянием идеологов. Однако если продолжать аналогию, то было бы естественно предположить, что у этих очагов нет будущего. Параллельное возникновение агентур господства по схеме Гоббса как будто бы должно возобладать - так же, как когда-то на Севере. Можно ли себе представить какую-либо иную траекторию эволюции для Афганистана или Сомали, например? Особенно когда системный императив мирового порядка навязывает огромной зоне фактической безгосударственности принцип суверенного государства как единственный способ включения в систему международных отношений.

Но не следует и слишком поддаваться гипнозу этой аналогии. Опыт строительства государственных общностей по европейскому образцу на Юге осваивается с трудом и, как считают многие наблюдатели, близок к срыву. Технологическая среда в этих зонах весьма отличается от той, что была на Западе 200 лет назад, - достаточно вспомнить компьютер и мобильный телефон. А если так, то здесь неизбежно будет высока конкурентоспособность альтернативных форм коллективной жизни, включая казавшиеся еще недавно архаичными.

Нетерриториальные общности - школа и опытное поле анархизма, поскольку именно они добровольны по определению и в них собираются люди, либо равного статуса, либо готовые ради общения оставить свои статусные амбиции за пределами выбранного ими круга общения. Английский джентльменский клуб, самурайская дружина, монашеский орден (не всякий, но, например, доминиканский или позднеиезуитский) - образцы (хотя, конечно, и не «чистые») анархистской конституции. Может быть, также и цыганский табор, передвижная цирковая труппа, артель «шабашников». Опыт этих общностей достоин внимательного изучения и реконцептуализации.

Предстоящий и уже начавшийся расцвет нетерриториальных автономий не исключает сохранения коллективностей на земельно-соседской основе. Но только в маломерных локусах с постоянно меняющимся составом и без обязательной консервации. В этом плане анархистский идеал выглядит скорее не как изолированная деревня, а как большой курортный компаунд, спортивно-тренировочный лагерь, горнопромышленный или экспедиционно-исследовательский поселок, монастырь безразлично какой религиозной, квазирелигиозной или светско-ценностной ориентации.

Такие территориализированные автономные корпорации даже могут стилизовать себя как классические государства модерна с некоторым устойчивым контингентом населения, которому они будут предоставлять полное гражданство по своему усмотрению, предоставляя остальным разные уровни частичного гражданства, позволяя проживать на своей территории независимо от того, есть ли у них другое гражданство или нет никакого вообще (как это сейчас делают, например, как будто бы вовсе чуждые анархизму ближневосточные эмираты). Нетрудно заметить, как в этой формуле эффективно комбинируются «суверенитет» общности и свобода индивида.

Интерес представляют собой опыт стационарных и передвижных (корабли) баз пиратов, так поразивший воображение Хаким-бея с его блестящей концепцией «временно-автономных зон» (Temporary Autonomous Zones - TAZ). Или коллективности, возникающие там и тут для сотрудничества в ходе решения конкретной проблемы, то есть ad hoc , давшие толчок целому направлению в менеджменте - «adhocism».

Вообще неустойчивость и склонность к самоликвидации добровольных эгалитарных и автономных совместностей, которые в прошлую эпоху были на руку государству, в условиях постмодерна с его перманентным обновлением состава и формированием-расформированием всех мыслимых агентур становятся уже на руку анархической конституции.

Однако предвидимый расцвет негосударственных социальностей еще не означает, что анархизму суждены быстрые и легкие успехи. Идеал безвластности (смотри выше) не сводится к идеалу безгосударственности. И потеря монополии государства на социализацию индивида, может быть, означает потерю монополии на легитимное господство, но никак не означает исчезновения отношений господства в обществе, где снова и снова происходят взрывы харизмы и зарождаются процессы, чреватые иерархией вместо анархии, аллономии вместо автономии.

Нетерриториальные и неперманентные общности, конечно, более органичный формат для анархистского габитуса, но коррумпированы могут быть и они, а иной раз они с самого начала иерархичны - мафии, авторитарные секты, художественные салоны. Анархическим общностям придется в будущем конкурировать именно с ними, а не с государствами, которые со своей стороны обнаруживают еще не исчерпавшийся потенциал «анархизации» через массовую демократию. И тут многое зависит от того, какой тип общения окажется предпочтительным для индивида.

Склонен ли человек сегодня к независимому существованию и к сотрудничеству на условиях равенства больше, чем раньше, сказать невозможно просто потому, что мы не располагаем сейчас достаточно надежной эмпирией для обобщений. Более реалистична оппортунистическая гипотеза, что человеческая биомасса в этом отношении неоднородна и что в ней есть человеческий материал как для единогосподских, так и для компанейско-братских совместностей - и так будет всегда.

А если так, то мы должны быть готовы к режиму мирной конкуренции и симбиоза двух укладов в мировом сообществе. Масштабным историческим прецедентом этого режима был период, о котором мы сейчас вспоминаем как об эпохе «холодной войны», но который на самом деле был эпохой «мирного сосуществования». Размывание границы между двумя «лагерями» не означает, что какой-то из двух укладов окончательно уступил другому. Это означает лишь, что конфликт теперь иначе конфигурируется в пространстве.

Всемирный порядок, при котором это сосуществование окажется на пользу всем, и есть тот порядок, чья мать - анархия. Это значит: мирное конкурентное сосуществование автономных общин со свободно передвигающимся контингентом - свободной круговой всемирной миграцией.

________________________________________________

1) См. об этом мои заметки в «НЗ» (2009. № 4; 2006. № 4-5).

Существует легенда, что на священнике, крестившем Нестора Махно, от свечей загорелось одеяние. По народному поверью это означало, что родился разбойник, каких свет не видывал.

Легенды и тяжбы

Отец, Иван Махно, записал дату рождения сына годом позже, что в будущем уберегло Нестора от смертной казни. С раннего детства Нестор и четверо его братьев остались на попечении матери. Это было тяжёлое, голодное время. Нестор начал работать сызмальства, гонял на молотьбе волов у богатых хуторян, подрабатывал выпасом скота. В 16 лет устроился чернорабочим на гуляйпольский чугунолитейный завод, где вступил в театральный кружок.

Анархия. Начала

Осенью 1906 года Нестор Махно вступил в группу анархистов. Промышляли сорвиголовы грабежами, несколько раз задерживались, но откупались и брались за старое. С грабежей ячейка анархистов перешла к убийствам и хотя Махно в них не участвовал – его поймали и уже готовы были повесить на виселице, но из-за малолетнего возраста заменили смертную казнь каторгой. Отцовская дальновидность продлила сыну жизнь.

Его университеты

Школа каторги заменила Нестору университет. Он шёл по политической статье и всеми правдами и неправдами добился того, чтобы отбывать каторжный срок вместе с политическими. В бутырской тюрьме была хорошая библиотека, да и новые знакомцы были людьми образованными – теорию анархизма будущий «батька» закрепил именно в застенках. По его словам, в тюрьме он прочитал всех русских писателей, начиная с Сумарокова и заканчивая Львом Шестовым. Несмотря на пристрастие к литературе, нрав Нестора не слишком изменился. Он был из тех, кого люди режимные (а такие тюрьмы и строят) не любят так, что кушать не могут – поэтому большую часть срока Махно отбывал в кандалах.

Ячейка сказала: "Надо"

По возвращении Нестора домой он женился на Насте Васецкой, с которой переписывался, пока был в застенках. Однако вернувшегося Нестора ждала не только Настя, но и товарищи анархисты, которым хотелось не только теории анархизма, но и практического его освоения. Нужен им был только лидер. Таким лидером и оказался уже возмужавший и набравший «политический вес» Нестор Махно. Долгим первый брак Махно не был. Родившийся сын Нестора и Насти умер в младенчестве, а боевые товарищи Махно жаждали видеть «повидавшего жизнь» Нестора в своих рядах, а не в хате у печки. По одной из версий, именно друзья Махно «поспособствовали» отъезду Насти из Гуляйполя. Нестор переживал, а потом ушёл с головой в дела ячейки.

Руководитель-анархист

Махно занял целых пять руководящих должностей сразу. С теорией анархизма это сочеталось слабо, точнее не сочеталось никак, но Нестор объяснял своё рвение к порядку и даже диктатуре тем, что анархию нужно подготовить, так, с кондачка идеального анархистского государства не сотворить. Он ездил на съезды делегатов, работал в коммуне и понемногу разочаровывался в революции. Он видел, что на месте раскулаченных «буржуйских» хозяйств процветает разруха и беспредел, видел, что к свободе люди пока не готовы.

Батька

Оккупация Украины немцами и австро-венграми в результате «позорного» «Брестского мира» возмутила Махно. Он доехал до самого Ленина, Сведлова и Кропоткина, но правды в них не нашёл. "Нет партий, - сокрушался тремя годами позже батька, - а есть кучки шарлатанов, которые во имя личных выгод и острых ощущений... уничтожают трудовой народ". По фальшивым документам Махно вернулся в Гуляйполе. Его хату сожгли, двух братьев замучили и расстреляли австро-венгры. В сентябре 1918 года Махно дал первый бой. Махно совершал дерзкие сокрушительные атаки на имения и хутора немцев, убивал немцев и офицеров армии номинального правителя Украины гетмана Скоропадского. Кровь лилась рекой, но отряды Махно пользовались поддержкой местного населения, простой люд Нестор не трогал. Он был практически неуловим. Ядро отряда составляла небольшая мобильная группа, для крупных операций Махно собирал добровольцев, которые по окончании «дела» расходились по хатам, а Нестор исчезал – до следующего раза.

Гуляйполе - Париж

После падения правительства Скоропадского, на смену гетманщине пришла петлюровщина. Гуляйполю удавалось сохранять независимость и от Петлюры, и от большевиков. Жилось махновцам вольготно, но и об «общественной нагрузке» Махно не забывал: в Гуляйполе восстанавливались коммуны, строились школы, культпросвет давал спектакли. Большевикам этот «анклав свободы» не нравился, но не признавать силы Махно большевики не могли. Силы анархистов были использованы против белогвардейцев и Махно серьёзно помог Красным, сдерживая Деникина, но он по-прежнему был опасен «диктатуре пролетариата» своей вольностью. В итоге, было принято решение о полном уничтожении махновцев. Махновца Каретникова вызвали к Фрунзе и расстреляли, а части махновцев попали в окружение Красных в Крыму. Из бойцов, пробивших заслон сил красноармейцев, к батьке вернулось не больше половины. Дни Махно были сочтены, но ему удалось пробиться к Днестру, 28 августа 1921 года он ушёл оттуда в Бессарабию. Последние годы жизни Нестор Махно прожил в Париже, активно занимался пропагандой идей анархизма, издавал брошюры. Похоронен на знаменитом кладбище Пер-Лашез. Его вдова и дочь во время войны попали сначала в концлагерь, затем в подвалы ГПУ. После смерти Сталина обе они поселились в Джамбуле. Такая вот "вольница".

Необходимая инфа без неё ни как.

АНАРХИЯ - мать порядка.
Никто не знает, как понимать этот старинный лозунг русских анархистов. Поэтому воспринимается он людьми чаще всего иронично, ассоциируется с беспорядками и насилием. Как его следует понимать?

Анархия по-гречески "безвластие", т.е. отсутствие в обществе централизованной насильственной власти. Это самоуправление во всех сферах жизни общества, при котором достигается максимально возможная степень свободы для каждого народа, территории, коллектива, для каждой отдельной личности. Анархия - это невозможность расширения прав одной личности за счет другой. В отличие от демократии, принципом которой, является подчинение меньшинства большинству, выявляемое путем голосования, анархия предоставляет любому меньшинству жить так, как вздумается, если оно при этом не ущемляет свободу других. Поэтому лозунг "Анархия - мать порядка" означает, что анархия должна стать матерью будущего общественного порядка. Порядок будет основываться не на принудительном подчинении всех и каждого единой насильственной власти, а на добровольных взаимовыгодных соглашениях между отдельными лицами и группами на принципе добровольной кооперации всех членов общества, при которой возникающие конфликты решаются третейским судом.

Стать анархистом – значит признать себя достаточно разумным и свободным человеком и руководствоваться в жизни своим разумением, своим пониманием добра и зла, а не навязанными сверху законами государства.

Анархист относится к законам без благоговения, потому что считает, что закон в лучшем случае закрепляет ту или иную омертвевшую форму жизни и мешает ей, потому что живая жизнь развивается дальше.

Два противоречивых принципа сталкиваются в человеческом обществе: принцип власти одного человека над другим и принцип независимости, свободы каждого человека. Совершенно последовательно эти принципы воплощаются в двух взаимоисключающих состояниях общества: на абсолютном принципе свободы основывается анархия, а на принципе жестокого подчинения власти - тоталитаризм.

Понятия "свобода" и "демократия" часто сливаются в массовом сознании. На самом деле демократия основывается на том же принципе принудительного подчинения большинства (народа) меньшинству (законодателям-депутатам и чиновникам-исполнителям), история показывает, что в периоды кризисного развития лозунг диктатуры слишком часто выходил из толщи народных масс. Идея же безвластия, анархии - продукт высокоразвитого сознания. И современные анархисты, разумеется, отдают себе отчет в том, что сегодня их общественный идеал в реальную жизнь воплотиться не может.

Все политические движения имеют принципы, в сторону которых стараются смещать общество. Политик-реалист, без фанатической приверженности принципу свободы, руководствуясь только сиюминутной выгодой, не учитывает отдаленных вредных последствий насилия над естественной общественной жизнью. А последствия эти почти всегда перевешивают всю пользу принимаемых им законов.

Работать на анархию нужно не только для того, чтобы иметь инструмент воздействия на парламентских политиканов, но и потому, что в обществе идет ожесточенная война утопий – тех созданных воображением проектов, которые не осуществимы сегодня, но станут реальностью завтрашнего дня.

А значит, анархистская утопия в демократическом обществе нужна, чтобы противостоять утопии тоталитарной в ее красном или коричневом вариантах. И агрессивно вытеснять демократию.

и на десерт

Свобода - афоризмы, высказывания, цитаты и изречения:

Большинство людей в действительности не хотят свободы, потому что она предполагает ответственность, а ответственность большинство людей страшит.

В конце концов, свобода порождает анархию, анархия ведет к деспотизму, а деспотизм снова приводит к свободе.
(«Шагреневая кожа»)

Величайший плод ограничения желаний - свобода.

Делать то, что доставляет удовольствие, - значит быть свободным.

Духовная Свобода предполагает полное освобождение от навязанных извне догматических теорий (религиозных или научных), так же, как и полное освобождение от собственных предвзятых идей, созданных в нашем ограниченном сознании.

Жить в обществе и быть свободным от общества нельзя.

Знание свободного человека дороже всего.

В следственный изолятор я приехал во второй половине дня, солнце уже оседало в тяжелую кашу сизо-синих туч, и его багровые отблески ложились на лица густой воспаленной краснотой. Майору Подрезу, с которым обо всем договорился по телефону, я отдал в руки постановление и расписался в большой бухгалтерской книге о приеме заключенного на выезд.

– Ладно, – кивнул я и спросил: – Ну что, не наказывали больше Степанова?

– Нет, не наказывали, – покачал головой Подрез, обмахивая можжевеловой веточкой свои сияющие сапоги. – Но человек он тяжелый, трудно ему придется в колонии, с людьми жить не умеет…

– Да? – Я уселся на деревянную скамью, положил рядом портфель. – А он что, склочник?

– Как тебе сказать… Есть такая порода – в своем глазу бревна не видит. Сладу с ним нет: все он критикует, со всем не согласен, все не по нем. Уж чья бы корова мычала, сидит по двум особо тяжким статьям, а от всех все требует. И от администрации, и от заключенных…

– И что, неположенного требует?

– Да разве в жизни разберешь по миллиметрам, что положено, а что возможно? Сегодня в обед в присутствии надзирателя-контролера заявляет бачковому: еще раз разольешь суп не поровну, я тебе весь котел на голову натяну… Тот, естественно, жалуется: как там, в уполовнике, проверишь – кому баланда гуще, а кому жиже?

– Н-да, – огорченно вздохнул я. – Сочувствую бедному бачковому. Кстати, а тебе не пришло в голову проверить: вдруг бачковой действительно кому-то всю гущу выгребает?

– Ну, это ты, Борис, брось! Мы за этим следим знаешь как!..

Я не успел узнать, как Подрез следит за добросовестностью бачковых, поскольку двое конвойных солдат привели Степанова.

– Давайте погуляем, – усмехнулся Степанов. – У меня ведь прогулки на воздухе сейчас нормированные, не знаю, как у вас…

– У меня, к сожалению, тоже. Причина, правда, другая, но результат один, – сказал я примирительно и протянул ему пачку сигарет.

Он какое-то мгновение раздумывал, а потом взяло верх острое желание глотнуть синего ароматного, чуть пьянящего дыма, достал сигарету и, не дождавшись, пока желто-синий язычок пламени из зажигалки оближет бумажный цилиндрик, стал жадно затягиваться. Выпустил длинную сиреневую струйку и безразлично сказал:

– Конечно, результат один. Это как у голодающих: один голодает оттого, что харчей нет, другой – на диете, когда жиры сердце душат…

– Возможно, – согласился я. – Хотя пример вы привели не очень точный. На прогулки, в частности, у меня не хватает времени из-за вас.

– Это почему еще? – набычился Степанов.

– Потому что я, получив ваше дело, прочитал его и в связи с простотой, очевидностью случившегося и полным признанием обвиняемого Степанова довольно неосмотрительно пообещал не тянуть с расследованием и поскорее передать его в суд. А у меня есть странное обыкновение, можно сказать, совершенно немодная привычка – всегда выполнять свое слово…

– И что? – настороженно-зло спросил Степанов. – Не во всем еще признался? Следствию еще что-нибудь на меня надо повесить?

– Да, – спокойно ответил я, тихо, без нажима. – Вы, Степанов, признались не во всем… Далеко не во всем…

– А в чем бы мне надо было признаться? – уперев руки в боки, сказал с яростью Степанов. – Чего бы вы от меня еще хотели? Вы скажите, я подпишу… Я хоть и убийца, но сговорчивый! Только скажите, что надо?

– Что надо? – переспросил я, потом встал со скамьи, перешел через прогулочный дворик, бросил окурок в урну, вернулся, и все это я делал не спеша, давая ему перекипеть. – А я сам не знаю, что надо.

– Чего же вы хотите? – сипящим шепотом спросил Степанов.

– Я бы хотел, Саша, чтобы вы мне рассказали правду. Загвоздка в том, что, закончив первый круг допросов по вашему делу, я по-прежнему ничего не знаю. Я только знаю, что вы мне не говорите правды…

Степанов сел на скамейку, задумчиво растер потухший окурок в своей огромной ладони, потом поинтересовался:

– А почему, интересно знать, вы так думаете? Почему вы решили, что я вру?

– Потому что я допросил почти всех свидетелей. На их показаниях и на вашем признании, которые расходятся только в мелочах, я и должен буду строить обвинительное заключение…

– Ну и стройте себе на здоровье!

– Не могу, – удрученно вздохнул я. – Штука в том, что ваш согласованный, ладный хор закончится для вас многими годами заключения. А все эти свидетели, с которыми вы так стройно поете, все до единого чего-то врут…

– А чего им врать? – опустошенно спросил Степанов.

– Не знаю. Я же вам сразу сказал: не знаю. Но уверен, что они врут. В этом я уверен и кое-что уже доказал. Но что стоит за их враньем, не знаю. А вы мне не хотите помочь.

– Я вам и не должен помогать, – сердито мотнул головой Степанов. – Я сказал, как было дело, мне вам помочь нечем.

– Ага, слышу уже хорошо знакомую песню, – кивнул я. – Вы в карты играете, Степанов? Например, в подкидного дурака?

– Ну играю… А что?

– А то, что вы мне напоминаете игрока, которому скидывают карту. Сидящему справа скинуть нельзя, и тому, что слева, нельзя, а они со всех сторон глушат мусорной сдачей. Вы подумайте, это про вас сказали покойные сатирики: "Спасение утопающих – дело рук самих утопающих".

Степанов не успел ответить, потому что появился Подрез и сообщил, что машина пришла. Двое милиционеров надели на Степанова наручники – таков порядок перевозки особо опасных преступников, – приняли его у тюремного конвоя, и мы уселись в "рафик". Понятые уже дожидались нас в машине.

– Мы в прокуратуру? – не выдержал неизвестности Степанов.

– Нет, мы едем на место преступления, я хочу, чтобы вы сами мне обсказали и показали, что как было…

– Так я все равно ничего нового не расскажу, – мучительно улыбнулся Степанов.

– Кто его знает, – пожал я плечами. – Может, не расскажете, а вдруг на месте нахлынут волнующие воспоминания, вы мне и поведаете, что к чему.

– Это уж вряд ли, – уверил меня Степанов и приник к окну. Распахнулись тяжелые тюремные ворота из окованного металлом соснового бруса, и поплыл за окном город, когда-то привычный до надоедливости, а теперь такой прекрасный и далекий, памятный каждым закоулком и почти совсем забытый из-за высокой темно-красной кирпичной стены.

– Хотите закурить? – предложил я немного погодя. Милиционеры недовольно покосились на меня, но промолчали, а Степанов быстро ответил:

– Да-да, спасибо большое… С удовольствием.

Только первые затяжки он сделал с наслаждением, а потом вроде бы и забыл о сигарете, о чем-то все время напряженно думал. А я не трогал его.

– В прошлом году вам за "левую" ездку объявили строгий выговор, а вскоре сняли. Что там произошло у вас?

– "Левая" ездка! – усмехнулся он. – Это вам Мандрыкин сказал? Пустой человек, трусишка и врун. Хорошо хоть не злой…

– За что же вам этот незлой трусишка объявил и снял выговор?

– Так я же говорю – потому что трусишка! Я как попер тогда в райком, он сразу усек, что с него самого могут снять штаны за это дело… Автобаза ведь отчиталась, что весь металлолом сдан.

– Какой металлолом? – удивился я.

– Да наша база шефствует над школой, где мой братан учился. Пацаны на субботнике собрали несколько тонн металлолома. Они же всему верят. Сказали им: важное общенародное дело, ваш личный вклад, металлолом – ценное сырье, металл – хлеб промышленности, и тэдэ и тэпэ. Ну, пацаны, понятное дело, счастливы – больше всех в районе железяк натаскали. А наша база должна была из школы этот лом вывезти. Месяц проходит, второй, третий – никто у нас не чешется. Мой братан надо мной смеется: иди, говорит, посмотри на твой хлеб промышленности – весь двор в школе ржавым мусором завален. Я пошел к Мандрыкину: стыдно, говорю, ребятам в глаза глядеть, мы их с утилем этим обманем, потом еще раз наврем – они ни во что серьезное верить не будут. А он слюной кипит: если ты такой воспитатель, иди на хребте вывози им лом, у меня денег нету доплачивать за глупости.

– А почему Мандрыкин должен за металлолом доплачивать? – спросил я.

– Тут ведь как – пункт "Вторчермета" за машину лома платит двадцать четыре рубля, прогон – простой грузовика за день – тридцать семь стоит. Такое меня зло взяло – скомандовал братану с его ребятами в воскресенье приходить, все – на свой "газон" и с базы самовольно уехал. За две ездки мы этот лом переправили. А на базу вернулся – Мандрыкин акт составляет: выгоню, кричит, с волчьим билетом…

– Строгачом ограничился?

– Влепил выговорешник, – засмеялся весело, без злобы Степанов. – И тот пришлось снять – сдрейфил.

"Рафик" притормозил на стоянке для отдыха, неподалеку от мангала. Я отчетливо видел, как Ахмет бросил свои шашлыки и как вкопанный замер, разглядывая наш торжественный выход из машины. Сначала понятые, потом я, за мной милиционер, спрыгнул на асфальт Степанов, затем второй милиционер сошел не спеша и ключиком расстегнул наручники на запястьях арестованного. Степанов растирал затекшие кисти, озирался по сторонам, поднял взгляд, рассмотрел замершего Ахмета, прищурился презрительно, сплюнул и отвернулся.

– Попрошу вас, Степанов, рассказать снова, как произошла вся история. Только с самого начала. И по ходу рассказа показывайте, где стояли люди, машины и все остальные участники происшествия.

– Ну, как… Ехал я по шоссе мимо…